Книга Как живут мертвецы - Уилл Селф

Мы — одна семья,

Мои сестрички и я-я-я-я!

Секретарь посоветовал им замолчать и вести себя прилично.

Что значит «прилично»? — издевалась я про себя. Как должен вести себя воскресший окаменелый трупик? Как должен себя вести любой из нас? Я хочу сказать: запреты здесь неуместны. А что, если ты просто не любишь креплах?

Прошел час или около того, Секретарь наконец угомонил хрупкую, нервную женщину, которая жаловалась на Митру — он жил в ее холодильнике и совершал невероятные обряды, связанные с огнем, — и сообщил нам, что последние десять минут предназначены для того, чтобы «новоумершие» могли поделиться. «Иначе вам, коматозникам, трудно признать, что вы умерли, — прокричал он. — Кроме того, если вы не умерли, то что тут делаете? Даже если вы не решаетесь ничего сказать, можете что-то проворчать, или прохрипеть, или повторить что-то из того, что вы делали, испуская последний вздох». Когда он произносил эти жестокие слова, его рот казался рваным отверстием на бумажном лице. Все мертвые глаза, как на шарнирах, повернулись ко мне, все костлявые пальцы подрагивали, словно хотели меня схватить.

Увидев Фар Лапа Джонса и Костаса, входивших через вращающуюся дверь — самую обычную вращающуюся дверь, — я ощутила облегчение и решила нагло выкрутиться. «Я Лили, — сказала я. — Лично я думаю, что умерла». Вот и все. Вот и все, что я сказала. И этого было вполне достаточно — какого-то признания, что я умерла. Отрезана от всего. Не женщина, а опухоль, иссеченная из мира. Поля белой шляпы Фар Лапа отогнулись вниз под грузом невозмутимого одобрения. Его отраженные тени поклонились, и поклон отразился в двух крохотных плитках пола. Костас наполнил широкую грудь ненужным ему воздухом, и в расстегнутом вороте рубашки встопорщились волосы. Мои друзья что-то одобрительно проворчали.

Затем все кончилось, мы встали и, держась за руки, тихо забормотали молитву: «Боже, даруй мне глупость отрицать то, чего я не могу изменить, безрассудство пренебрегать тем, чем я могу, и невежество, чтобы не уметь отличить одно от другого». Фар Лап и Костас подобрались поближе, чтобы участвовать во всей этой галиматье.

Как только все кончилось, я подошла к ним.

— Ради чего вся эта хрень? — спросила я у Фар Лапа. — Полная чушь. Это не может научить меня ничему ни о Далстоне, ни о смерти, ни о том, как с ней примириться.

— Йе-хей, ну, я думаю, это может показаться совершенно хреновой тусовкой — но таков путь, детка, йе-хей? Таков путь…

— Да, мадам Лили, именно таков путь, — добавил Костас. — Вам здесь надо слушать моего друга, он ваш посмертный проводник. Вы не можете снова сесть в мое такси и уехать из Дал сто на — ничего не повернуть вспять. Слушайтесь его! А мне сейчас нужно кое с кем поговорить. — Он незаметно выбрался из комнаты, а Фар Лап показал, подрагивая бедрами, чтобы я последовала за ним в одну из каморок-кабинетов.

Там он уселся на вертящийся стул за письменным столом. Прислонился головой к пробковой доске — поля шляпы спереди задрались, открыв завитки черных волос — и наблюдал за мной отчужденно и иронически.

— Да-а, здесь ничего для тебя нет, Лили, детка. В общем-то, это правда. Вся эта тусовка, знаешь, — это потому что ты умерла, но не хочешь этого принять, йе — хей? И будет еще хуже — поверь мне. Будет хуже, чем литопедион, йе-хей? Хуже, чем Жиры, — и все это в твоей головке, детка. Здесь нет ничего реального. Ничего вообще — ни тебя, ни всего этого, ни меня, ничего. Понимаешь меня, детка? Разве ты не помнишь, что чувствовала там, в госпитале, когда мы уходили из палаты? Было похоже на мираж, хей-йе? Когда горячий ветер дует в буше, и все мерцает, йе-хей? Это была ты, детка, поверь мне. Это и сейчас ты — ни-что. Осознай это, и все вокруг… испарится, понимаешь? Ну, Лили, поняла?

Но я совсем ничего не понимала. Я видела щеки Фар Лапа, удивительно напоминавшие яблоки, его веки — как из черного дерева, все эпштейновские рельефы его красивой головы. А за ним я видела пробковую доску, к которой кнопками были приколоты программы мероприятий, записки и газетные вырезки. Видела брызги дождя на черном оконном стекле и крошечные пыльные смерчи на полу. Видела груды развязанных папок на серовато-коричневом столе. Видела Персонально мертвых, которые все до единого курили в холле, и видела Фар Лапа, распечатавшего жестянку «Лог Кабин», его пальцы, захватившие щепотку табака и разминавшие ее, чтобы свернуть сигарету. Видела свернутую бумажку, появившуюся на его нижней губе. Видела, как он скрутил другую сигарету, как поднес к сигарете спичку с красной головкой. Я видела это, и пусть все это было дурацким, пусть смущало и тревожило меня, — я не усомнилась ни в чем ни на секунду.

Рождество 2001

Я верила в это не меньше, чем в высящийся за моей спиной громадный оборонительный бастион, состоящий из наваленного слоями, как ступени тольтекской пирамиды, дрянного барахла. Вещей, которые Ледяная Принцесса с Риэлтером украли, а потом не сумели продать или заложить. Взрослые забывают, как велики их прегрешения в материальном мире, они озабочены своими мелкими психическими проступками. Я просто не могла понять, к чему клонит Фар Лап Джонс, — не слышала его. Я не могла достать и мобильный телефон, который, я знала, лежит здесь, наверху, но так, что я не могу до него дотянуться. Но даже если бы могла, сейчас это просто мертвая схема — немобильник, не-средство-связи. Он так же не способен воспринять что-либо, как я в свое время не понимала Фар-Лаповых «йе-хей». Тогда мне казалось, он хочет свести меня с ума — но, черт возьми, с этим я прекрасно справлялась сама.

ГЛАВА 9

Я неплохо устроилась в Далстоне. Вымывая депрессию из своего подвала, я мурлыкала:

Коробки-коробочки, и не различишь,

Из заплаток-лоскутков, и не различишь.

Красные и синие, желтые, зеленые.

Из заплаток-лоскутков, и не различишь.

Я нашла работу. Не в самом Далстоне, а по пути к нему, в Хакни. Фар Лап объяснил мне, что безразлично, в какой компании работать, у живых или у мертвых. И поверьте — это действительно оказалось совершенно одно и то же. Всего шесть недель назад я перестала заниматься вопросами пиара там, где трудилась, когда была жива, и вот уже делаю то же самое в другой компании, на другой стороне города, печатая еще больше пресс-релизов новой кухонной посуды, открывающегося загородного клуба, только что появившихся термальных носков — любых новых веяний, пополнявших все более ускоряющийся поток все более банальных новшеств. Или так это мне казалось.

Пока я была жива, вряд ли кому-нибудь в «Чандлер коммьюникейшнз» хоть раз пришло в голову спросить меня о том, кто я и как мои дела, в «Баскинз паблик рилейшнз» всем тоже было на меня наплевать. Каждый день я шагала на работу по Аргос-роуд, сворачивала на Коринт-уэй с ее интенсивным движением, немножко срезала по «окультуренной» Спарта-террас — разве мертвец не может быть весьма мобильным? — и проходила через Сиракьюз-парк, чтобы поймать автобус, идущий по Атенз-роуд. В затхлом тепле верхнего этажа, где, оттирая людей среднего возраста, толпились пенсионеры и дети, я забывала о собственной смерти, пренебрегала Смертью как таковой, плевать хотела на метафизику, а просто сидела и читала ерундовые женские журналы. В конце концов, после долгого ворчания дизеля, подняв глаза от «Вуманз релм», я обнаруживала, что автобус катит по Далстон-лейн или по Куинсбридж-роуд или уже сворачивает на Мейр-стрит. Назад, в так называемый мир живых — как ни смешно это звучит.