Книга Ученик философа - Айрис Мердок

Группа прихожан один раз пожаловалась, что проповедь отца Бернарда о молитве состояла из описания дыхательных упражнений. Но когда-то отец Бернард непринужденно болтал со Всевышним — не со строгим еврейским Богом своего детства, но с более мягким, не столь мужественным божеством. Он учился в Бирмингемском университете — изучал химию и заработал черный пояс по дзюдо. Ненавистная химия была его последней попыткой умилостивить своего земного отца, чье сердце он вскоре разбил, перейдя в христианство. Эту незажившую рану (это преступление) отец Бернард втайне носил в себе. Отец, так и не примирившийся с ним, уже умер. Отец Бернард не мог препоручить его душу Богу, ибо этот канал связи тоже пресекся. Священник часто думал об отце и о любимой матери, которую так жестоко отобрали у него еще до того, как он рухнул в объятия Христа. Он сидел и дышал. Он преклонял колени и дышал. И каждый день вверенной ему волшебной силой он превращал хлеб и вино в плоть и кровь. Он по-прежнему благоговел перед этой тайной, она была бесконечно, захватывающе непостижимой.

Отец Бернард уже давно принял решение жить в одиночестве, в том числе в безбрачии. Он не был против гомосексуальной любви и принял бы то же самое решение, будь он гетеросексуалом (а он им не был). Вдоволь хлебнув превратностей земной любви, он решил обратить свою любовь, то есть свою сексуальность, к Богу. Когда Бог ушел из жизни священника, он перенес свою любовь на Христа. Когда Христос начал так странно меняться, удаляясь, отец Бернард просто сидел или стоял на коленях и дышал в присутствии чего-то (или в присутствии пустоты). Он никогда не испытывал серьезного искушения нарушить свой обет целомудрия, но в расхожем, низком смысле этого слова оставался грешником. Он сильно поколебал душевное равновесие одного молодого хориста, которого иногда брал за руку в пустой и темной церкви после спевок хора. (То было во дни, когда грегорианский хор еще существовал и регентом в нем был Джонатан Трис, ныне, к несчастью, уехавший из Эннистона. После этого музыкальная сторона богослужений держалась на более скромных талантах дам-органисток.) Что еще хуже, отец Бернард, встревоженный собственными чувствами, обидел мальчика, внезапно прекратив знаки внимания без всяких объяснений. Мальчик уже стал юношей и в церковь не ходил, работал в Лондоне, но изредка навещал Эннистон и, встречая на улице отца Бернарда, подчеркнуто его игнорировал. Священник очень страдал от этого, каждый раз предавался многочасовым навязчивым размышлениям о том, как бы поправить дело, и каждый раз приходил к выводу, что лучше оставить все как есть. Он мог только надеяться, что больше всего в этой истории пострадало его собственное самолюбие. Конечно, были и молодые люди, которых ему никак не удавалось выбросить из головы. Например, Том Маккефри. Том рос на глазах у отца Бернарда, превращаясь из школьника в студента. Они часто виделись. Отцу Бернарду очень хотелось заключить Тома в объятия. Вместо этого он опускал взгляд. Знал ли Том? Может, и знал.

Отец Бернард сознавал, что он во многих отношениях никудышный священник, и не расстраивался по этому поводу. Он отправлял для собственного удовольствия те обряды, которые ему нравились, часто в полном одиночестве. Он не ходил навещать прихожан, как делал его предшественник и сам он в более ранние годы служения в бирмингемском приходе. Политика его не интересовала. Он не устраивал ни дебатов, ни дискуссионных групп, не вел ни церковного кружка, ни молодежного клуба, ни союза матерей, ни воскресной школы. Он предпочитал ничем не занимать время после вечерней службы, которую служил каждый день, обычно в одиночестве. Ему нужно было много времени для медитации, для чтения богословских книг, вызывавших в нем нечестивое возбуждение, словно это были порнографические журналы. Иногда он посвящал вечера долгим беседам с особо избранными кающимися грешниками. Это ему нравилось. Грешников он не искал, но сидел на месте, уверенно ожидая, что они сами к нему явятся. У него установились постоянные невнятно-сентиментальные отношения с несколькими женщинами (в том числе с Дианой, и Габриель тоже попала бы в их число, если бы не Брайан), и он позволял себе иногда подержать их за руку. Он сознавал, что он отъявленный лентяй и эгоист. Это беспокоило его чуть больше, чем тот факт, что он еретик, но все же не слишком. Он знал, чего ему ни в коем случае нельзя делать. У него в голове не укладывалась возможность оставить сан. Только в последнее время он стал по временам чувствовать себя как-то неуверенно. Вдруг все-таки скандал, позор, изгнание?

По окончании службы он удалился в ризницу, снял сверкающие одеяния и в черном подряснике вышел к западной двери храма на случай, если кто-то захочет с ним поговорить. Там стояли трое причастников — Гектор Гейнс, Беннинг (его звали Роберт) и Диана. Отец Бернард направился прямиком к Беннингу, худому, большеглазому, с трогательно голодным видом, и пожал ему руку.

— Рад вас опять видеть, Боб. Можно называть вас Боб?

— Бобби, — сказал юнец, чуть покраснев и держа руку священника.

— Замечательно, — ответил отец Бернард, быстро отпустив руку. — Приходите к нам еще. Церковь — это дом.

Он повернулся к Диане, дружелюбно помахав Гектору, сообразительному человеку, который, будучи в дружеских отношениях со священником, понял, что это значит: отец Бернард сейчас не хочет с ним говорить.

Гектор и Беннинг вместе пошли прочь на холодном утреннем ветру, несущем небольшой дождик.

— Странный чувак, — сказал Бобби.

— Кто?

— Священник.

— Он хороший чувак, — сказал Гектор, — и много знает.

Они все так же шли рядом, Гектор думал про Антею Исткот (чей образ надеялся изгнать из мыслей при содействии священника), а Бобби Беннинг мрачно размышлял, как это он вообще собирается преподавать предмет, который, как он недавно понял, ему не по силам.

Отец Бернард повернул выключатель у двери, погасив освещение алтаря и оставив только красную лампадку внутри, и повел Диану по проходу в глубь храма. Они сели бок о бок, священник взял ее кисть, нежно разминая.

— Ну что, девочка?

Диана стиснула его руку, чуть подержала, отпустила и отдернула свою. Священник казался ей привлекательным, но уж очень странным; он был так не похож на других мужчин, полностью лишен характерной мужской грубости. Ей нравилось его трогать, но при этом было боязно, что Джордж, чей образ преследовал ее, даже когда его не было рядом, вдруг выйдет из-за соседней колонны. Она ценила дружбу с отцом Бернардом, особенно потому, что Джордж терпел ее хождения в церковь.

В ответ на вопрос священника Диана, все еще охваченная бурей чувств от принятого причастия, разрыдалась.

— Ну-ну, хватит, мужайся.

— «Мужайся»! Я ничтожество, студень. Студень не может мужаться.

— Студень может молиться.

— Не могу.

— Затихни и дыши Богом. Проси о помощи. Просите, и дано будет вам. Стучите, и отворят вам[64].

— Кого просить, о чем?

— Если будешь просить по-настоящему, тебе обязательно ответят. Побороть своего демона можно только с помощью своего Бога. Он знает. «У Тебя исчислены мои скитания; положи слезы мои в сосуд у Тебя»[65].