Книга Синдром Л - Андрей Остальский

— Дело не во внешности…

— Эта девушка, вчерашняя… вернее, теперь уже позавчерашняя… Это моя лучшая подруга Нина. Тоже вовсе не шлюха, уверяю вас… У которой я буквально вчера отбила Александра… Лишилась теперь подруги, не знаю, что приобрела…

— Да уж, приобретение более чем сомнительное… Ну, ладно, мне домой пора. ЧИК — честь имею кланяться!

С этими словами старик поднялся из-за стола, тщательно замотал шарфик вокруг тощей шеи и двинулся прочь из кафетерия.

— Подождите, подождите, можно я с вами? — бросилась я вслед за ним.

Надо бы, пожалуй, дожать старика. Выяснить все до конца, чтобы уж потом принимать судьбоносные решения. От которых мне заранее делалось дурно. Но другого выхода не было. Нельзя было задумываться. Размышлять потом буду, говорила я себе. А сейчас — только бесстрастный сбор информации.

Старикан вышагивал впереди. Теперь, сзади, он нисколько не напоминал динозавра, а скорее старую, но все еще исполненную собственного достоинства цаплю.

Шагал он бодро, но я все же догнала его. Боялась, обернется, скажет сердито:

«В чем дело? Что вы вообще себе позволяете? Преследуете меня, что ли? Хахалей своих преследуйте!»

Но нет, ничего подобного. Идет, косит глазами в мою сторону. Молчит. Но против того, чтобы я рядом шла, не возражает.

— Понимаете, Петр Алексеевич, — неожиданно для себя залепетала я. — Мне Александр очень дорог… Это не легкомысленная интрижка какая-нибудь, не романчик скороспелый… Это что-то очень большое, очень чистое. Такое, может быть, раз в жизни бывает. Это с моей стороны. Я думала, и с его стороны то же самое. Что это взаимно. Но, оказывается, все не так просто. Мне надо понять, не обманывает ли он меня.

Петр Алексеевич хмыкнул. Такой довольно громкий, ясный звук, типа:

— Хмэ-э!

Странным образом и ироничный, и как будто слегка сочувственный. Выражающий что-то вроде: ну ты, мать, даешь, нашла, с кем светлое и большое завести!

Он шел себе вперед широкими уверенными шагами, и я семенила рядом. То еще зрелище!

Таким макаром дошли до дома. Знакомый теперь уже подъезд, знакомый лифт. Я не очень понимала, что происходит, видно, в большом шоке была. Только виду не подавала. А может, и подавала. Поэтому старик, может быть, и сочувствовал слегка, видя, как я потрясена новостями.

Так, не понимая, что делаю, не ведая, что творю, вошла с ним вместе в лифт, вышла на Сашином этаже. Старик открыл дверь своей квартиры, посторонился, пропуская меня внутрь. И я почему-то вошла.

А он, прежде чем захлопнуть дверь, обернулся, осмотрелся вокруг внимательно, будто проверял, не видит ли нас кто-нибудь. Нет ли очевидцев того, как я вхожу в его жилище. И, только убедившись, что свидетелей нет, захлопнул дверь и запер ее на несколько замков. Ключ от одного из них вынул и положил в карман. Помню, что мне это показалось подозрительным — но на мир я смотрела как сквозь вату, и эта мысль застряла в ней, так и не дойдя до той части мозга, где принимаются решения.

С.

— У тебя что, начальник — генерал? — спросила она и уставилась на меня подозрительно.

«Ну все, недолго музыка играла! — подумал я. — А все этот выживший из ума Шебякин, тыква прямоходящая… Тоже мне генерал госбезопасности: при посторонних, при фраерах, болтает безответственно. Расшифровка сотрудника органов — это уголовная статья, до шести лет строгого режима!» Если что, я на него, сволочь такую, тоже рапорт напишу», — пронеслось в голове. Но вида подавать было нельзя. Поэтому я сказал ей как можно небрежнее:

— Ну, да. Да.

Смысл был: а что такого?

— Значит, ты — военный?

— Не совсем… но почти что… Ты же знаешь, у нас в стране милитаризация идет. Из-за внешней угрозы.

Она реагировала странно. Словно ей эта формулировка из моих уст не понравилась. Сощурила глаза. Спросила:

— Ты уверен, что такая угроза есть? Что ее не выдумали?

— Что ты имеешь в виду? — сказал я, а сам думаю: «О, не время сейчас для политических диспутов… видит бог, не время!»

Она пожала плечами, состроила недовольную гримаску. Говорит, не глядя мне в глаза:

— Ну, неважно… Не обращай внимания.

«Плохо дело», — подумал я.

Генерал Шебякин тем временем уселся на лавке на выходе из переулка и демонстративно наблюдал за нами, как с боевого поста. — Мы прошли мимо, делая вид, что вовсе его не замечаем. Он тут же бодренько вскочил и поплелся за нами. «Вот ведь гад, чего ему еще надо?!» — подумал я.

Но где-то в районе площади Хо Ши Мина он наконец потерялся.

Я изобразил облегчение, надеясь, что избавление от Тыквы позволит нам снова почувствовать близость. Обнял ее и прошептал:

— Шурочка, любовь моя! Увы, мне пора на работу. Если бы ты только знала, как она мне противна, разлучница… Но скажи: мы же увидимся вечером, ведь правда?..

Я ждал, что и она мне тоже прошепчет что-нибудь нежное. Но она холодно молчала, смотрела в сторону, и сердце мое разрывалось от боли. Это была натуральная, отвратительная, сосущая боль-тоска….

Я видел, что она не верит мне.

Сказала:

— Мне тоже пора. Так что давай здесь попрощаемся. Звони, если что.

Меня точно плеткой по лицу ударили. Особенно ужасно прозвучало это нарочитое «звони, если что».

А у меня ведь даже номера ее не было.

— Ты хоть номер телефона дай, — сказал я.

Она достала тонкую иностранную ручку из блестящего металла и записала набор цифр на обратной стороне трамвайного билета, который обнаружился у нее в сумочке. Я прочитал и обмер. Все сходится! Точно, это тот самый номер, который был записан в моем замшевом блокноте на вырванной странице с буквой «ц». Я четко помнил начало — 236, а вот остальное забыл. Но теперь у меня в голове что-то щелкнуло. То самое окончание, точно! Значит, сомнения рассеяны: Сашенька — это и есть Шурочка! Еще фамилию надо проверить.

— А фамилия твоя как? — спросил я как бы небрежно.

Смешно, конечно, интересоваться фамилией после интимной близости и ночи страстной любви. Но с другой стороны, что делать, если информация нужна. Не из праздного любопытства я спрашивал.

Она секунду молчала, словно колеблясь, отвечать ли на этот вопрос. Наконец сказала:

— Верницкая.

Ответ меня несколько обескуражил. Опять сомнения возникли. Ведь фамилия Шурочки должна на «ц» начинаться!

Но все это можно было обдумать позднее. Мне действительно пора было показаться в Конторе. А по дороге подумать хорошенько — что делать дальше.

— Мне в метро, — сказал я грустно. Посмотрел на нее — нежно, умоляюще: не бросай меня, хотел сказать. Не выключай свет в окошке. Но не сказал: гордость. Ну, или гордыня.