Книга Остров Свиней - Мо Хайдер

Сначала все казалось сушей безделицей. Отец проводил все больше времени в своем кабинете, страницу за страницей распечатывая библейские тексты, а за обеденным столом иногда впадал в молчание. Они с Асунсьон замечали, как много он стал есть и как быстро набирал вес. Шея у него собиралась складками над воротником, вельветовые брюки стали чересчур тесными, так что ему приходилось оставлять их расстегнутыми. Тем не менее прошло много времени, прежде чем выяснилось, в чем тут дело, — почти четыре месяца. В конце концов именно Асунсьон догадалась о том, что происходило в голове у ее мужа.

«Надевай что-нибудь, когда находишься дома». Как-то осенним вечером она вызвала Анджелину в кабинет. Малачи там не было, он забирал с пристани генератор, и мать сидела за его столом. Ее серьезное лицо было слегка подсвечено настольной лампой. Она наклонилась вперед, локти уперлись в пачку бумаг. «Я собираюсь попросить хозяина магазина прислать тебе кое-какую одежду, дорогая, — чтобы тебе было что надеть. Я не хочу, чтобы твой папа так на тебя смотрел».

Анджелина украдкой взглянула на бумаги, прижатые локтями матери. Это были библейские стихи и вырванный из книги экслибрис[26]— средневековая гравюра, на которой изображено существо, напоминающее дракона; оно стоит выпрямившись, из плеч его растут крылья. Позади на коленях стоит женщина, приподнимая его хвост, чтобы поцеловать существо в ягодицы. Прежде чем Анджелина успела как следует рассмотреть гравюру, Асунсьон отодвинула бумаги и выключила свет. Она не хотела, чтобы ее дочь увидела слишком много.

«Твой папа теряет рассудок, миха. — Она всегда соединяла вместе два слова — ми иха;[27]это ее детское прозвище. Встав, мать положила руки на плечи дочери и вывела ее из кабинета. — Он слишком много пьет. Когда он находится поблизости, тебе надо быть одетой».

В течение следующего года психическое состояние Малачи быстро ухудшалось. Он стал еще больше пить, часами, словно больной, валялся на диване и все больше раздавался вширь, кашлял долгим сухим кашлем, исходящим откуда-то из кишок. Его лицо покрыли следы от лопнувших сосудов и синяки после ночных падений; за ужином он сидел молча, глядя на Анджелину налитыми кровью глазами. Иногда женщины заходили в гостиную и видели, как он дрожащими руками переворачивал страницы Библии.

Анджелина начала его бояться. Об этом никто не говорил, но она чувствовала, как что-то изменилось, и инстинктивно понимала, что между ними стоит только ее мать. В доме Асунсьон заставляла Анджелину все время ходить полностью одетой — она разрешала ей снимать длинные неудобные юбки только тогда, когда они уходили, направляясь на юг, где устраивали дома в ветвях деревьев. Иногда они часами сидели на пляже, поджав ноги по-турецки, и смотрели на море, надеясь увидеть проплывающего мимо кита-полосатика или стаю бакланов, а если этого не происходило, подстрекали друг друга спуститься как можно глубже в ущелье, чтобы посмотреть на бочки с химикалиями. В холодные дни они оставались в спальне Анджелины и читали книги или смотрели по телевизору дневные повторы мыльных опер. Вся комната Анджелины была уставлена книжными полками.

Асунсьон родилась в Мексике, но Куагач она считала своим домом, тем местом, где она и должна находиться. В своей жизни она повидала не так уж много: с Малачи находилась с шестнадцати лет, на острове — с восемнадцати и любила его больше всего на свете. Остров вошел в ее плоть и кровь. Но, возможно, она все же думала о материке, так как Анджелина заметила, что ее речь изменилась. В ней появились такие выражения, как «мы могли бы» и «если бы мы», причем Анджелина знала, что слово «мы» относилось только к ним двоим. Однажды она нашла адресованное Асунсьон письмо из женского приюта в Глазго с благодарностью «за запрос». Это письмо заставило Анджелину еще сильнее беспокоиться из-за Малачи. Уж если Асунсьон хочет бежать отсюда, значит, здесь действительно есть чего бояться.

Но тут, как раз в тот момент, когда Анджелина думала, как бы ей расспросить мать обо всем, случилось нечто такое, из-за чего все изменилось.

«Диос тьене сус мотивос, диос тьене сус мотивос…»[28]

Все началось с небольших родинок на коже Асунсьон — словно она попала под струю перца. Затем появились бородавки — бледно-коричневые наросты, которые свешивались с ее подбородка, словно ягоды. Она все время их теребила, словно пыталась оторвать. Один висок начал разрастаться, родимое пятно словно распространялось под кожей и вскоре закрыло полглаза, а потом неожиданно для всех у нее на позвоночнике возникли бугры, как у ящерицы, — Анджелина видела их под вышитой блузкой, когда мать выкладывала в кастрюлю резаные помидоры и перец. По ночам она слышала, как Асунсьон плачет. Она забирала из кабинета манифесты ППИ, касающиеся смерти и исцеления, и, лежа в постели, Анджелина слышала, как при лунном свете ее мать, словно ведьма, бормочет длинные литургические фразы. Днем она пристально смотрела на руки матери, вымазанные в муке и рубленом мясе, смотрела, как та вытирает лоб тыльной стороной ладони, стараясь не испачкать лицо. Никто ей этого не говорил, но она и сама знала, что скоро ничего подобного больше не увидит.

В конце лета, когда леса оделись в багряный убор, он увез ее на материк… Асунсьон уже не спала, когда Анджелина спустилась вниз и, завернувшись в одеяло, сидела у открытой двери, за которой сиял новый день. Увидев дочь, она улыбнулась: «Иди сюда, миха».

Анджелина подобралась к ней поближе, взяла мать за руку и снизу вверх заглянула ей в лицо. Асунсьон достала распятие и подняла его вверх.

— Я всегда надеялась, что смогу передать своему ребенку не только это, — сказала она. — Не показывай его отцу.

Она обняла дочь за плечи, и они сидели, глядя на свои ноги в открытых сандалиях — у Анджелины они розовые, у Асунсьон — серые. На песок скатилась слеза, но никто ее не заметил. От матери как-то странно пахнет, подумала Анджелина — от нее идет сладковатый запах разложения, как от мертвых цветов в вазе. Так они сидели около часа, Асунсьон тихо плакала, потом с сумкой в руках к ним спустился Малачи, окинул их равнодушным взглядом и произнес: «Пора».

Когда Анджелина поняла, куда они направляются, ее охватила паника. Ему пришлось оттаскивать ее в сторону, буквально отрывая от матери. Все это время Анджелина пронзительно кричала и умоляла не увозить мать. «Не надо! Пожалуйста, не надо!» Прихрамывая, она бежала рядом, пытаясь загородить дорогу к пристани, где уже стояла наготове моторная лодка.

На берегу отец взял ее за плечи и развернул лицом к себе, затем с силой приподнял вверх ее подбородок, пытаясь заставить ее смотреть только на него. Анджелина сопротивлялась и всячески старалась отстраниться, чтобы увидеть, как мать садится в лодку. «К вечеру мы вернемся». Встряхнув, отец заставил ее смотреть на него. Гладкое лицо его лоснится, от него разит спиртным. На рубашке видны пятна от пота, на висках вьются редкие светлые волосы. «А теперь иди на край пляжа и жди нас там».