Книга Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана - Луи де Берньер

Пешком Дионисио передвигался быстрее: он овладел индейским искусством быстро покрывать громадные расстояния по бездорожью. Аурелио и Педро тоже так умели, и тот, кто с ними путешествовал, с ужасным огорчением понимал, что безнадежно отстает, хотя они вроде не спеша прогуливаются. Аурелио, разумеется, еще мог находиться в двух местах одновременно и умел превращаться в орла и улетать, бросив свое недвижимое тело с мертвыми глазами, а Дионисио тоже казался вездесущим благодаря скорости передвижения. Но сегодня ему почему-то захотелось не спеша проехать верхом. Иногда приятно стать обычным человеком.

До Санта Мария Вирген он добирался три дня. По вечерам разводил костер, ожидая, пока ягуары принесут вискачи или морскую свинку, жарил мясо на огне, а потом бросал камешки по склону, чтобы посмотреть, как кошки несутся за ними и устраивают кошачий футбол. Когда становилось прохладно, он уходил к бивуаку на скалах и доставал гитару. Сначала в память о Рамоне и Анике он играл свой «Реквием Ангелико», и временами горное эхо уносило таинственную мелодию в отдаленные Деревушки, где разговоры смолкали, а люди крестились, веря, что слышат песню Бога, особой милостью принесенную на волнах небесного эфира. Потом ночь наполнялась звуками рыданий: старушки вспоминали своих мертворожденных детей, а супружеские пары, годами не касавшиеся друг друга, обнимались, чтобы утешиться пред ликом Красоты.

Потом Дионисио импровизировал свои знаменитые музыкальные палиндромы, одинаково звучавшие от начала к концу и от конца к началу. Он начал сочинять их просто для развлечения ума, но понял, что они обладают завораживающим очарованием, когда в головах слушателей неотвязным эхом билась мысль: это уже было с ними в прошлой жизни. Людей заполняла необъяснимая тревога, исчезавшая только после объяснений Дионисио. Он чувствовал, что музыкальными палиндромами выражает все беспокойство своего поколения, и, кроме того, неплохо на них заработал. Мексиканец-музыковед, живший с Эной и Леной, увлеченно их аранжировал и переправлял в Мехико своему агенту, который распространял их по всему свету.

Холодало, и пальцы уже не слушались, тогда Дионисио закутывался в одеяло и вспоминал прошлое, пока не засыпал. Во сне воспоминания продолжались: он снова был в Ипасуэно, пил вино с Рамоном и любил Анику. Каким-то образом он находился сразу и в прошлом, и в настоящем; Аника поддразнивала его, мол, у него теперь так много женщин, а он отвечал: «Зубастик, им всем не заменить тебя одну», – и она смеялась: «Но я-то по-прежнему здесь», – и он терялся, не зная, что сказать. Однажды она явилась ему в кошмаре мертвая: глаза без век, безгубый рот и кровоточащие дыры вместо отрубленных ушей и носа; Дионисио проснулся, задыхаясь от ужаса. Во сне она печально протягивала ему их первенца, умершего у нее во чреве. Снова и снова он переживал то безумие, ту ярость, что немного стихли, когда на площади в «квартале Заправилы» он убил Пабло Экобандодо.

Утром он просыпался от тяжести красавцев-ягуаров, ищущих тепла; от них сладко пахло сеном и клубникой, и Дионисио с трудом спихивал с себя зверюг. Он завтракал ломтем хлеба и разглядывал клубившийся над долиной туман. Иногда взбирался по склону к облаку, и солнце светило точно в спину, отбрасывая на тучу его тень и венчая небесным нимбом, как у святого. Темная тень, обведенная радужным сиянием, повторяла его движения, и Дионисио начинал понимать, какая наступит жизнь, когда он поселится в мире Аники.

Опасаясь расселин и жалея коня, он обычно ехал ниже снегов. Следил, чтоб не накрыло снежной лавиной и не напала горная болезнь, временами щурился на солнце, надеясь разглядеть кондоров, что парили в теплых потоках, непрестанно выискивая, нет ли где больной овцы или неприглядной падали. Замечая орла, Дионисио махал ему, полагая, что это может быть Аурелио, а спустившись ниже, где начинались заросли кустарника, приветствовал попугая с ястребиной головой, на случай если тот – душа Лазаро.

В полдень Дионисио и ягуары, покрытые белой дорожной пылью, наконец добрались до Санта Мария Вирген. «Привет», – крикнул он старику со старухой и небрежно махнул рукой; у крестьян этот жест означает: все в порядке на белом свете, беспокоиться не о чем. Старики помахали в ответ, ощерившись беззубыми ртами, и Дионисио проехал к домику девушек, что ухаживали за его машиной.

Он привязал коня у крыльца; довольный жеребец ухватил свисавшую с крыши солому, а Дионисио, пригнувшись, вошел в дом. На мгновенье ослепнув со света, окликнул:

– Инес? Агапита?

Из кухни раздался голос:

– Это ты?

– Разумеется, я, кто же еще?

– Зависит от того, кто это «я»? Если это не ты, значит, кто-то другой.

– Это я, Дионисио, – сказал он. – Еду повидаться с родителями.

Из кухни, застенчиво улыбаясь и вытирая руки, появилась Агапита.

– Я сразу поняла, что это ты, – сказала она. – Просто не могла бросить лепешки, сгорят.

– Ты так похорошела, что просто разбиваешь мне сердце! – воскликнул Дионисио. – А как Инес?

Польщенная, Агапита рассмеялась, но при имени сестры по ее лицу пробежала тень:

– Она такую глупость сотворила! Пойдем, посмотришь.

За домом Инес прилаживала к ветровому стеклу перья попугая. Увидев Дионисио и Агапиту, она всхлипнула, стыдливо прикрыла лицо рукой и бросилась прочь, но тут же споткнулась о камень и растянулась на земле. Дионисио взял ее подмышки и поднял, но она все отворачивалась, закрываясь рукой. Дионисио поймал ее запястье и отвел руку.

– Ну-ка, посмотри на меня, – сказал он.

Она медленно-медленно повернулась, и он увидел ее дрожащие губы и полные слез глаза. Потом заметил, что ото лба к шее наискось расползается неровное белое пятно, будто Инес вымазалась известкой, и сначала подумал: «Она подцепила какую-то обезображивающую болезнь». Затем сообразил, в чем дело, и ужасно разозлился:

– Господи, это же осветлитель кожи! Инес, ты что, совсем обалдела?

Взбешенный Дионисио замахнулся на девушку, Но, увидев ее несчастное лицо, опустил руку.

– Всем же известно, это средство – просто жуть какая-то! – Он обернулся к Агапите: – Ну зачем, скажи на милость, она это сделала?

– Ради тебя, – ответила Агапита. – Мечтает, чтоб поскорее начались месячные и она превратилась в девушку, – хочет стать твоей женщиной. Думает, ты сильнее ее полюбишь с белой кожей.

Дионисио оторопел. Он взглянул на девочку, опять с рыданиями повалившуюся на землю. У нее чудесная смуглая кожа, как у всех индианок с примесью негритянской крови, что делает их еще краше; многие белые женщины неделями лежат на солнце, чтобы добиться такого оттенка. Дионисио еще сердился. Он приложил свою руку к ее руке:

– А у меня кожа какая? Моя ведь еще темнее. Ты что, хочешь меня обидеть?

Агапита коснулась его плеча:

– Не ругай ее, она не знала, что так получится.

– У вас еще осталась эта гадость? – спросил Дионисио. – Ну-ка, давай ее сюда.