Книга Свой среди чужих. В омуте истины - Иван Дорба

Этому племени я симпатизировал давно, с юных лет. Прибы­вающие в начале двадцатых годов русские эмигранты расселялись по всей стране. До трудоустройства, а дети — до поступления в закрытые учебные заведения, получали пособие в размере 400 динаров в месяц,что хватало для прожиточного минимума. Нашей группе досталось богатое словацкое местечко, неподалеку от Белграда, где мать, отчим и недавно родившаяся сестренка Галя прожили почти десять лет. А я спустя месяца три переехал из Словакии в зеленую, цветущую, культурную Славонию, в бывший лагерь для русских военнопленных, в местечко с поэтическим на­званием Стерниште при Птуе, в Донской кадетский корпус, куда был принят в четвертый класс, среди учебного года. Этому я был обязан жене председателя нашей колонии, бывшего начальника Елизаветградского кавалерийского училища полковника Валиковского, которая относилась ко мне с материнской нежностью. Красивая, начинающая увядать цыганка, избалованная успехом оперная певица, она обладала еще какой-то магической силой. Казалось, перед нею не было преград. Благодаря ее вмешательству нас поселили недалеко от столицы, она же командовала мужем и всей колонией, добилась того, что старопазовская община, со своей стороны, выделила помощь, устроила кое-кого на работу. Мало того, сумела воздействовать на моего отчима, который по­сле крупной ссоры со мной пошел на мировую, и в какой-то мере сыграла роль в становлении моего духовного естества.

В Европе цыган называют по-разному: египтянами, фа­раоновым племенем, гитанами, — себя они называют ромами. Ученые считают их выходцами из Индии.

Все это мелькало у меня в голове, пока я покорно шел за ней. Тем более, что цыганка была похожа на Валиковскую.

Отойдя в сторонку от снующей толпы, на солнышке, мы остановились. Я протянул ей левую руку и спросил:

— Если ты, красавица, все знаешь, скажи, как меня зовут? Имя?

Она, взяв мою руку, подтянула меня к себе ближе, присталь­но посмотрела в глаза и покачала головой:

— Нет, не Иваном, мой красавец, не Иваном тебя кличут... Не отводи глаз. Во-ло-дя!..

Я был потрясен и тут же сунул ей червонец. А она про­должала:

— Так-то, мой милай, а суженая твоя не Люда, а много- много лет проживешь с Алей, но сначала смерть к тебе свататься станет...

Прошло больше полувека, а порой всплывают вологодский рынок и пестро одетая, черноглазая цыганка, так точно пред­сказавшая мою судьбу.

В конце марта 1943 года меня направили в Велиж, где на­ходился штаб Четвертой ударной армии. В комендатуре я нос к носу столкнулся с полковником из штаба 358-й дивизии. И хоть я после тяжелой контузии похудел, побледнел, осунулся, меня он узнал сразу, и крепко пожав руку, сказал:

— С приездом, товарищ младший лейтенант. Справлялся о вас. Сказали — в вологодском госпитале. В свое время я обещал взять вас к себе переводчиком, но, сами понимаете, война есть война. Не успел прибыть в штаб, как меня послали в Москву, с докладом начальству. А когда вернулся, вас и след простыл. Ищи иголку в стоге сена! Тем не менее вы тут как тут, на ловца и зверь бежит. Как раз занят подбором толковых, знающих язык переводчиков. Пойдемте! — и повел меня в кабинет.

Звали его Павлом Владимировичем, был он из донских казаков, из знаменитой в свое время виноградниками станицы Цимлянской, то ли по глупости, а скорей по злому умыслу, пре­вращенной в загнивающее Цимлянское море.

Я напомнил ему об «индульгенции», которую дал мне Манке и которую он повертел в руках и, вернув мне, сказал, что капи­тана нет, и посоветовал дать ему, когда приедет.

— Помню, как же, листик чистой бумаги! Вы так и не пере­дали?

—Хранил в военном билете, а когда меня контузили, я ведь был долгое время без сознания и, наверно, проверяли мой до­кумент, чтобы выяснить личность, «бумажку» обронили. Сами понимаете, товарищ полковник, как меня это беспокоит!

Полковник замялся, почесал затылок, потом махнул рукой и, оглянувшись на дверь, заговорил вполголоса:

—Дело в том, что капитан у нас больше не появился. Вместо него прибыл майор, в котором я узнал человека, по некоторым причинам мне неприятного, пожалуй, даже омерзительного. Дело в том, что мой родной брат Александр арестован по делу Тухачевского и «незашто, непрошто» сослан на Колыму, ка­жется. И об этом позаботился этот тип. Поэтому я ничего ему и не сказал. И, мне кажется, поступил правильно. А мой совет вам — лучше помалкивать. Насколько мне известно, почти все побывавшие за границей товарищи заканчивают свою карьеру плохо. Конечно, исключения бывают, и потому на своем пред­ложении я вовсе не настаиваю...

—Тем не менее я вас, товарищ полковник, послушаю! — за­метил я. Мне стало страшно при мысли попасть в руки такому, как мне в ту пору казалось, садисту.

Порешив это дело, я получил назначение, оформленное тут же, с тем чтобы отбыть в штаб дивизии в тот же день и вклю­читься в работу.

Кого только я ни допрашивал, с какими характерами ни сталкивался, какого вранья и горькой правды ни наслушался! А в результате пришел к выводу: допрашиваемого надо под­готовить к «исповеди», суметь отыскать ему данные, успокаи­вающие совесть, а он уже сам найдет тысячу доводов в этих экстремальных, чрезвычайных обстоятельствах, где угроза и желание жить затемняют духовное начало, эмоции, понятия о долге, чести, совести, и побеждает холодный рассудок.

Тысяча девятьсот сорок четвертый год близился к исходу, когда я внезапно очутился в положении допрашиваемого и, слушая опытного, умного красавца начальника управления МТБ полковника Литкенса, отбросив эмоции, думал про себя: «Сегодня ты, а завтра я!»

...На соседней наре полулежит светлый шатен. Его серовато- синие глаза выражают обреченность, запорожские усы с рыжинкой нависают над крепко сжатыми, чуть искривленными губами. Цвет испитого лица землистый. Повадки, певучая речь, весь облик выдают в нем украинца. На вечерней перекличке я в этом убеждаюсь — его фамилия Зюзь-Яковенко.

Уже неподалеку от Москвы он рассказал, что арестован перед самой войной. Он и ряд его товарищей после окончания Академии Генерального штаба были для «усовершенствования» направлены в Берлинскую академию, чтобы пройти курс наук и там. По прибытии он был произведен в генералы (комдивом или комкором?), принят Шапошниковым. А всю группу гото­вили к встрече с Иосифом Виссарионовичем. И вдруг повезли на Лубянку и обвинили за «связь с врагом». «Продержали два месяца и все "уговаривали" сознаться, на разные манеры. Упрямым хохлом величали. А тут война. Внутреннюю тюрь­му эвакуировали в Саратов, и там про меня забыли. И только недавно вспомнили, привезли в Киев. Как спеца, знакомого с заданиями и подпольной работой оуновцев, еще и это задумали пришить».

Я слушал его и думал: «Зачем? Кому это нужно? Дать спо­собному человеку высокую квалификацию, затратив на это кучу денег, а потом арестовать, держать всю войну под замком, кормить худо-бедно???»

—На допросе я рассказал, что мне однажды довелось в Бер­лине столкнуться с Коновальцем и жестко поспорить. Я глубоко убежден, что идея «Самостийной Украины»—задумка немцев и англичан и расшифровывается просто: разделяй и властвуй!