Книга Двадцатая рапсодия Листа - Виталий Бабенко

Мы попрощались, и я направился к выходу.

– Да, Николай Афанасьевич, – вдруг окликнул меня Ульянов, – еще одна просьба.

Я обернулся и увидел, что лицо Владимира приняло смущенное выражение, даже щеки немного порозовели.

«Неужели сейчас что-нибудь про Аленушку скажет?» – мелькнуло у меня. Но дальнейший разговор принял совершенно иной оборот.

– Не сочтите это за афронт, но, может быть, вы найдете возможность заглянуть в Казани к моей маме, Марии Александровне? – проговорил Владимир. – Я вот тут и письма приготовил… Но суть даже не в письмах – просто было бы славно, если бы кто-нибудь на словах ей сказал, и лучше вас это никто не сделает, что у нас все хорошо, живы-здоровы Владимир и Анна Ульяновы и маменьке кланяются.

– Ну конечно же, Володя, обязательно зайду. – У меня даже слезы на глаза навернулись от такого проявления сыновней любви. – Ваша матушка попрежнему в доме Ростовой живет, на Первой горе?

– Нет, мы в сентябре переехали в дом Соловьевой, это на Новокомиссариатской, номер пятнадцатый.

– Ну, это поблизости. Конечно же, Володя. Пусть даже придется мне задержаться в Казани, но сделаю я это всенепременно. Давайте ваши письма.

Владимир взял несколько конвертов, из тех, что лежали на столе, и вручил их мне. Я сунул письма в карман моей домашней куртки, наказав себе переложить их в баул, когда буду собираться в дорогу.

Вернувшись домой, я позвал Ефима и распорядился запрягать сани, сообщил Аленушке, что неотложные дела требуют моей немедленной поездки в Казань, переоделся в дорожное, собрал самое необходимое в баульчик и вдруг задумался. Задумался над тем, что последнее время исполняю указания нашего студента не по обязанности, которую на меня никто не возлагал, не долга ради перед хозяевами имения, не через не хочу, а именно по доброй воле и с великой охотой. Подивился я этому и пустился в дорогу.

До Шигалеева меня домчал наш ворчливый Ефим. На станции, как назло, свободных ямщиков не было, и никаких казанских барабусов, добравшихся до наших краев и мечтающих вернуться обратно, тоже не наблюдалось. Стоял, правда, в станционном дворе один возок, однако по виду лошадей и кузова я не мог причислить его ни к ямскому извозу, ни к почтовой службе. Что это за экипаж и куда путь держит, мне еще предстояло определить.

Я наказал Ефиму прибыть сюда же к девяти вечера (такой срок установил я себе на всю поездку), отпустил его и направился побеседовать со станционным смотрителем. Сей чиновник, господин Ветлюгин – конечно же, я знал его, как не знать шигалеевского смотрителя, дорога-то между Кокушкином и губернским центром наезженная, – поприветствовав меня, тут же сообщил, что упряжка, стоящая во дворе, принадлежит господину, приехавшему незадолго до меня и направляющемуся в Казань.

Господином этим, как раз при появлении моем допивавшим чай в станционном трактире, оказался не кто иной, как Петр Николаевич Феофанов, завзятый охотник, известный в наших местах, но по характеру своему совершеннейший сухарь. Не было у меня особого желания ехать с ним, однако что делать? Подошел я к Петру Николаевичу, поздоровался и рассказал о своей нужде.

– Отчего же, почту за удовольствие предоставить вам место, – сказал Феофанов с привычной своею церемонностью. – По делам в Казань или так, развлечься от деревенской скуки?

– До развлечений ли, Петр Николаевич? Дела, конечно же, дела, – ответил я. – Дочь моя Аленушка на каникулах была. Каникулы до святок только, а она у меня захворала.

– Ай-яй-яй, что вы говорите! – сочувственно заохал Феофанов. – Надеюсь, ничего серьезного? Зимой потеплее надобно одеваться, да-с.

– Ничего особо серьезного, но и несерьезным не назвал бы. Речь-то ведь о глазах идет. Глаза у нее воспалились, – ответил я. – Переутомление, знаете ли, книги, тетрадки. Доктор посоветовал недельку-другую зрение не перетруждать, капли покапать. Вот – надобно теперь в гимназии переговорить, чтобы не взыскивали да, упаси Бог, не исключили бы – в последний-то год.

Конечно, никто бы мою Аленушку не исключил, да и предупредил я начальницу заранее – что задержится ученица Елена Ильина после каникул по причине глазного заболевания дома и к занятиям сможет приступить не ранее десятого февраля. Не люблю я врать на ветер, но пришлось: не посвящать же Феофанова в истинные причины поездки. И без указания студента нашего я полагал, что нет резона болтать лишнее по столь щекотливому делу. Чем меньше посторонних будет знать об изысканиях, предпринимаемых нами, тем оно лучше.

– Ну да, ну да, – подхватил Феофанов, – дочь ваша уж совсем взрослая барышня. Чай, в последнем классе гимназии, в педагогическом? Женихито, небось, вьются вокруг вашего дома?

– Да откуда же в нашей глуши женихи, сами посудите? – Я махнул рукою. – Женихи в Казани, в том-то и беда. Она там учится, а я здесь обретаюсь, вот и болит моя седая голова все дни, что я не вижу своей доченьки. Каникулы же ее – просто мое отдохновение и великая радость.

– И то сказать, – согласился Петр Николаевич. Словом, вскорости выехали мы в Казань. Хотя сидели мы с Феофановым лицом к лицу – он по ходу, я же против хода, – а такая диспозиция непременно располагает к разговору, поначалу в дороге я помалкивал. Не по сердцу мне рассуждать об Аленушке, а тем более – о ее будущей судьбе. Вот ведь вроде и не числю я себя в суеверных, а поди ж ты – всякие разговоры о дочери с посторонними стараюсь пресекать, чтобы сглазу не было.

В то же время не хотел я обижать Феофанова, любезно согласившегося мне помочь, намеренной неразговорчивостью. Опять же, для дела нашего он мог оказаться полезен, если, конечно же, разговор с ним по уму завести. К примеру сказать, Петр Николаевич наверняка знал что-то о личностях погибших, коли встречался с ними незадолго до их гибели. Однако мой первоначальный ответ насчет причин, побудивших меня пуститься в путь, затруднял обращение к интересовавшему меня предмету. Наконец, чтобы сгладить впечатление, я поинтересовался:

– А вы, простите, по какой надобности, господин Феофанов? Ежели не секрет, конечно.

– Какой там секрет! Вот-с. – Он похлопал по лежавшему рядом с ним на сиденье объемистому портфелю. – Везу отчет господину Котляревскому. Нашему главноуправляющему. Бумаги-бумаженции. Скучная, доложу я вам, материя, другого жребия мне хотелось бы. – Петр Николаевич вздохнул. – Вот с ружьишком по лесу – куда как славно. А тут – сидишь целыми днями с цифирью, долги, платежи, доходы-расходы. В общем, сплошное сальдо мортале! А, даже говорить о том нет желания. – Он удрученно взмахнул рукой.

Вот и верь после такого, что совпадений в жизни не бывает. И словно чтобы помочь мне, Феофанов спросил, глянув на меня искоса:

– Слышал я, сотского кокушкинского убили. Правда ли?

– Правда, – ответил я. – В лесу нашли Кузьму Желдеева. Какой-то подлец застрелил.

– Ай-яй-яй… – Петр Николаевич покачал головой и поцокал осуждающе языком. – Что ж это происходит на свете? Куда все катится? Жили себе, не тужили – и нa тебе.