Книга Никто, кроме президента - Лев Гурский

Полутемный коридор привел меня в огромный, хорошо освещенный неоновыми лампами подземный зал. Здесь было вольготно четырем машинам. Даже оставалось полно места для двух человеческих спин, которые склонились над багажником крайнего авто. А еще там была уже знакомая мне лохматая собака: она-то и почуяла гостей раньше всех, злобно гавкнув.

В гулком подвале лай превратился в гром. Люди у багажника мигом развернулись лицами ко мне. Женщина и мужчина. Сусанна – раз, незнакомый блондин – два. На фото в досье Сергиенко был коротко пострижен, но я его узнал и с длинными волосами.

Отряд Рябунского немного поотстал, и потому в первую секунду сладкая парочка вообразила, должно быть, что явился сюда я один. То есть меня можно запросто загрызть.

Сусанна с блондином что-то выкрикнули одновременно, и пес, рыча, кинулся в мою сторону. На мое счастье, кричали они хоть и хором, но разное. Это чуть задержало пса на старте, а затем Шульга просто не дал ему шанса добраться до моего горла.

Подвинув меня в сторону, сержант четко, как на учениях, произвел пуск дротика в собачью грудь. Снадобье из ампулы дало мгновенный эффект: прыжок пес закончил на бетонном полу уже неподвижным лохматым бревном. Лапы, зубы и хвост были скованы временным параличом – только в глазах у псины по-прежнему билось желание достать меня и выполнить команду. Ну уж дудки!

Теперь ничто не мешало подойти к машине. Я перешагнул пса, сделал несколько шагов, оттеснил локтем одеревеневших разом Сусанну с Сергиенко и рассмотрел мужчину, лежащего в багажнике.

Тот был помят, но явно жив – это хорошо. Плохо другое: он ничуть не походил на магната Звягинцева… Хотя, могу поклясться, я знал этого человека!

– Сусанна Евгеньевна, дорогая, – искренне удивился я, – а за каким чертом вы похитили уличного продавца газет?

30. ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ

Охранник приоткрыл дверь моей камеры, глянул настороженно и убедился, что узник не решетку пилит и не заточку полирует, а всего-то читает книгу. Это разрешено.

Обе собаки, явившиеся следом, подозрительно обнюхали воздух, клацнули зубами, но тоже ничего враждебного в атмосфере не нашли. Фокин мог заходить ко мне без опаски. Уж сегодня и завтра, подумал я, тут его здоровью ничто не угрожает – по причинам, знать которые Собаководу, впрочем, совсем не обязательно. Я слишком долго терпел, чтобы сорваться с нарезки в последние дни.

– Здравствуй, Паша, – произнес Фокин и уселся на стул между двумя бдящими псами.

– Виделись уже, – буркнул я, с показной неохотой откладывая книгу. – Причем дважды. Утром здесь, а потом еще в Кремле, где некто Фокин полчаса изображал моего охранника. Я чего, должен теперь по сто раз на день здороваться? Наказание мне такое?

Я догадывался: Собаководу по душе – если, конечно, у такой твари есть душа – мое мелкое брюзжание. Это знак того, что он, сильный и крутой, выигрывает, а пленный и глупый Павел Петрович Волин с ног до головы в минусах. Фактически сдался. Может только огрызаться, словно песик на железной цепи.

– Грубишь, – удовлетворенно сказал Фокин. – А я ведь тебя порадовать пришел. Про что сначала рассказать, про хорошее или про очень хорошее?

– Про плохое, пожалуйста, – хмуро ответил я, внутренне собравшись. Ничего отрадного от Собаковода ждать не приходилось.

– Начну с просто хорошего, – как будто не услышав моих слов, объявил Фокин. – Ты сегодня отлично держался на встрече с этим Васей из ООН, молодец. Вот так же и веди себя завтра в Большом театре. Если все пройдет без фокусов, то послезавтра поставят тебе телевизор, будешь смотреть и веселиться… Пока, правда, только «Дискавери», про зверушек, но там, глядишь, есть перспектива…

– Какая еще перспектива? – не пожелал я веселиться. – Мыльные оперы, что ли, вместо новостей?

– От этих новостей, Паша, одни расстройства, – ухмыльнулся в ответ Собаковод. – И ума, и желудка. Мы тебя ценим, а значит, оберегаем. Ты нам, Паша, слишком дорого достался…

Сам того не желая, Собаковод все-таки принес мне новость, притом отличнейшую: впервые за все время моего плена он употребил «мы» вместо «я»! Может, правда, он выдал множественное число ненамеренно, забывшись. Но вдруг мне сегодня откроют второго, Музыканта? В качестве милости за послушание и прилежание?

– Мы – это кто? – спросил я напрямик. – Я ведь чувствую, Фокин, вас тут главных двое. Не трехрублевое же дело, государственное.

Собаковод поморщился. Должно быть, «мы» вылетело у него из пасти все-таки случайно. Приятнее корчить из себя главного в одиночку, чем делить павлиньи перья с напарником. Но сводить все к банальной ошибке Фокин не стал. Почел ниже своего достоинства.

– Один, двое, трое… – проворчал он. – Что ты меня ловишь на слове? Все настроение испортил. Да хоть десятеро нас! Тебе-то, Паша, какая разница? Ты имеешь дело со мной – точка. Твоя обязанность – исполнять мои приказы и не нарываться. Я для тебя сейчас все: бог, отец родной и воинский начальник. Усвоил?

– Так точно, усвоил. – Я поднес ладонь к воображаемому козырьку. – А над моим начальником Фокиным есть, наверное, еще один начальник. Он и заказывает музычку, да?

Я выбрал для разговора слегка взвинченный тон автобусного пассажира в час пик. Злить Собаковода было опрометчиво, но играть в миролюбие – подозрительно. Эмоции должны быть на поверхности. Крепыши без нервов вызывают чересчур много вопросов. Штирлиц в 45-м, как известно, сгорел не оттого, что где-то оставил пальчики, а оттого, что на фоне всеобщего хаоса глупо бравировал выдержкой. Ему бы суетиться и норку себе прикапывать – глядишь, за арийца бы сошел. А он выпячивал нордическую волю, и все вокруг иззавидовались: наш-то штандартенфюрер, сволочь такая, уже на кого-то работает…

– Ты обнаглел, Паша, – почти с сожалением проговорил Фокин. Мои музыкальные намеки его не тронули. – Телевизор, значит, тебе отменяется. Вякни еще что-нибудь такое, я и завтрашний балет мигом отменю…

Взгляд его на миг стал испытующим: он хотел понять, испугала ли меня последняя фраза.

Это была проверочка, сообразил я, да еще не самая тонкая. Стоило мне хотя бы чуть занервничать и сделать шаг назад, как план мой летел в тартарары. Нельзя отступать. Нельзя даже на полсекунды дать Собаководу понять, насколько мне важен культпоход в театр.

Похоже, Фокин не был уверен окончательно, что я ничего такого не затеял. Если я сейчас плохо сыграю, ни в Большой, ни в Малый меня не выпустят – ни завтра, ни вообще когда-нибудь. Да и Козицкого сразу возьмут под подозрение. Как-то раз Собаководу втемяшилось в голову, будто во время встречи с президентом Македонии я тайно перемигнулся с гостем. Через день мой тюремщик словно между прочим заметил, что македонский самолет со всей делегацией исчез с локаторов над Адриатикой. «Птичка, наверное, в мотор попала», – с мерзкой улыбкой добавил он…

– Иди в жопу со своим балетом! – как можно грубее ответил я и взял книжку, показывая, что разговор окончен. – Сам никуда не пойду. В гробу я видал Большой театр, тебя и твоих вонючих псов!