Книга До последнего солдата - Богдан Сушинский

— Все равно в строй. Оружие выдать. В отечественную войну гражданскими могут быть только женщины и дети. Гражданских мужчин в Отечественную быть не должно.

— Он считает по-иному, — устало ответил лейтенант, грузно опускаясь на низенькую самодельную лавку, стоявшую у противоположной стены, слева от двери. — Требует переправить его на тот берег.

— Скажи, что переправой на этой реке я не ведаю. И в строй его, в строй! Если артачится, — в подчинение к Мальчевскому, тот его быстро в кавалергарда превратит.

— Но он говорит, что несет какие-то особо ценные сведения. Не подлежащие разглашению. Потому и требует срочно переправить к своим.

— Это он хорошо придумал: потребовать, — все еще примерзал лопатками к стене капитан. И глаза его оставались закрытыми. Вот только видение наконец исчезло. Беркут даже пожалел об этом. — Кто он: разведчик, подпольщик, окруженец?

— Больше похож на колхозного кладовщика. Местный житель. Сейчас у старшины возле кухни отогревается. Никаких документов, удостоверяющих личность, у него нет.

— Это уже любопытно.

— И подозрительно.

— Отогревается, говоришь? Мне бы тоже не мешало отогреться. Ну-ка зови его, кладовщика с особо ценными сведениями, не подлежащими никакому разглашению.

Глодов устало посмотрел на капитана, как бы вопрошая, на кой черт ему понадобился этот кладовщик, зябко передернул плечами, предчувствуя возвращение в морозную серость плато, и, тяжело вздохнув, вышел.

Капитан слышал, как, стоя на тропинке возле дома, он окликнул кого-то из бойцов. И через несколько минут вернулся уже с «кладовщиком» — плотно скроенным пятидесятилетним мужиком, с широкоскулым землисто-серым лицом, каждая черта которого была обрисована настолько грубо, что Беркуту показалось, будто это еще и не лицо, а всего лишь заготовка из засохшей глины, из которой еще только предстояло слепить нечто человекообразное.

Все еще сидя на кровати, Беркут молча указал ему на стул за маленьким квадратным столиком, накрытым тонкой плитой из красного гранита и, поеживаясь от нахлынувшего на него коридорного холода, прошелся по комнате.

— Слушаю вас, слушаю…

— Значит, вы тут главный, если так, под протокол?

— Если «под протокол», то да. — Беркут остановился, удивленно посмотрел на пришельца и пожалел, что не может видеть его глаз. И не только из-за слабого освещения. Они были полностью упрятаны под косматыми, совершенно седыми бровями.

Беркута это удивило: чтобы волосы на голове (кладовщик еще на пороге снял кепку) лишь слегка были подернуты изморозью старости, а брови уже выглядели совершенно седыми — такого видеть ему еще не приходилось.

— Как ваша фамилия, будьте добры? — спросил задержанный. — Чтобы, как говорится, под протокол.

— Это не имеет значения. Важно, что я командую гарнизоном. О чем вам уже доложено… под протокол. Поэтому представьтесь. И коротко, очень коротко, изложите суть. Времени у нас немного.

— Так надо бы тогда с глазу на глаз. Потому как сведения… — покосился на любопытствующего Глодова. — Не подлежащие… Тут уж под протокол.

— Допустим, — неохотно согласился Беркут. — Лейтенант, оставьте нас. — А как только дверь зa Глодовым закрылась, вновь ожидающе уставился на задержанного.

— Фамилия моя ничего особого вам не скажет, — «кладовщик» подошел к маленькому столику и оперся об него кулаком. Другую руку он заложил за борт ватника. Эта поза очень напоминала Беркуту позу штатных армейских ораторов, когда они приезжали выступать к ним в училище или в часть. — Но кое-кому сказала бы. Видите ли, я в каком-то роде особо доверенное лицо.

— Не понял. Что значит: «особо доверенное лицо»? Чье «особо доверенное»?

— То есть как это «чье»? Вам, капитану Красной армии, такое надо понимать. «Особо доверенное лицо» — оно и есть «особо доверенное». Такие у нас в каждом селе были. Чтобы, значит, в любое время…

— Вот теперь прояснилось, — поморщился Беркут. — Вы из тех, кто пользовался правом первого доноса. Неотъемлемое право донести первому, пока не донесли на тебя.

— Ну, знаете, за такие высказывания… Любой энкаведист… Это уже под протокол.

— Слушайте вы, «протокольщик», — хрипло остудил его Андрей. — Ваша фамилия, кто вы и откуда? И живо, не то я тут же пущу вас в расход, как вражеского агента. Особо доверенного. И Бог мне судья, поняли?

— Понял-понял, — сразу поостыл задержанный, и рука его как-то сама собой выпала из-за борта. — Я… я ведь и не скрываю. Упаси бог. Лазарев, Иван Никодимыч.

— Лазарев. Ясно. Откуда родом? Откуда и куда идете?

— Местный я. Из Подкаменки. Село здесь рядом. По карте видно, — вдруг зачастил Лазарев, поняв, что своей «особой доверенностью» должного впечатления на командира гарнизона он не произвел. А шлепнуть тот горазд. Именно как лазутчика. — До войны был районным уполномоченным по кусту. Какое-то время бригадирствовал в колхозе.

— Почему «какое-то»? — вдруг захотелось Беркуту придраться к его словам. — Сняли, небось еще и судить должны были.

— Скажем так: перевели на другую ответственную работу, это под протокол.

— Божественно. Какие же у вас секреты? Что-то важное выведали у немцев?

— Да кабы у немцев, кабы у немцев… — доверительно приблизился тот к Беркуту. — Тут за своими — нашенскими не углядишь. Чтобы, значит, потом, когда опять оперуполномоченный наш появится, все под протокол, как полагается…

— Так что, что там у вас? Список неблагонадежных составили? Я спрашиваю: список приготовили? На стол его, быстро!

— Но я не имею права. Только оперуполномоченному.

— В роли уполномоченного здесь я. Особо уполномоченного.

С минуту Лазарев растерянно смотрел на Беркута, не понимая, с кем это свела его судьба и почему капитан так бездумно ведет себя. Затем отвернулся, но все же Беркут заметил, что он прощупывает полу ватника, а потом, вспоров подкладку, на удивление долго извлекал — не извлекал, а святодействовал! — свою бумаженцию.

— Здесь неблагонадежные из двух сел, — протянул ее капитану.

— Из двух сразу?

— Тридцать девять человек. Но из тех, самых-самых, которые в прямом услужении у немцев.

— Полицаи, что ли?

— Ну что вы?! Полицаев я даже не заносил. Те — само собой, особым протоколом. Они от суда не уйдут. А эти притихнут, трудоднями колхозными откупятся и будут поживать себе, как ни в чем не бывало.

— Почему же вы не отдали этот список кому-либо из «особистов», когда в села эти вошли наши?

— Так ведь не успел. Тот, старый список, пожелтел весь, а новый… пока уточнял да расписывал «заслуги» каждого, пока переписывал начисто — немцы вас и… потеснили. Однако на сей раз, кумекаю, потеснили ненадолго. А тут все под протокол, все под статью. Только так. У нас в этом деле порядок, — угоднически-иезуитски ухмыльнулся Лазарев.