Книга Через не хочу - Елена Колина

— Ариша, читай записку! А то мы не узнаем, куда ее положить.

Нина завела для записок, которые получала Алена, две коробки с аккуратно наклеенными на крышки этикетками. Обе этикетки были подписаны Таней Кутельман, на одной была надпись «Любовь придурков. Хранить вечно», на другой, поменьше, — «Ну, допустим, это любовь».

— Клади сразу в «Любовь придурков». Что там может быть… еще одно тупое «Я тебя люблю». …Не хочу никого, не хочу, не хочу! И вы обе тоже мне надоели! Вообще никого не хочу видеть, кроме Тани… Виталика тоже можно, и Леву.

Нина уже шесть лет жила с Аленой и Аришей, они были «сестры Смирновы», вместе ели, спали, болели, менялись одеждой, но их друзья по-прежнему были для нее недосягаемы.

Они называли себя «четверо», смешно ошибаясь в счете, ведь на самом деле их было пятеро: Таня Кутельман, Виталик Ростов, Алена с Аришей, Лева Резник. Лева хоть и учился в другой школе, был у них главным, без него они не собирались на свои, недоступные Нине, вечеринки. А может быть, главным был Виталик — ведь собирались всегда у него дома. И почему «четверо»? Близнецы Алена с Аришей не могли считаться за одного человека, они такие разные, и всеми обожаемая Ариша не была бесплатным приложением к Алене. В этом «четверо» вместо очевидного «пятеро» был какой-то непонятный Нине смысл, какая-то только им смешная штука. Добрая Ариша хотела объяснить ей, но не смогла, хихикала: «Как ты не понимаешь, нас четверо… Просто нас четверо…»

Ну, хорошо, пусть так, но там, где «четверо», вполне может прибавиться еще один человек! Больше всего на свете Нина хотела стать в их компании своей, пусть незначимой, сбоку. Но с ней вежливо не дружили, и это было нестерпимо обидно — и непонятно! Ведь в школьной системе координат она была главной — что скромничать, в школе она была самой главной, она была их начальником, так почему они ее отвергают?

Виталик цитировал кино, Таня говорила «об умном», Лева говорил, словно читал лекцию… Нина так хотела этих их разговоров — про кино, книги, музыку, йогу, подозревая в душе, что ей было бы интересней с ними, чем в комитете комсомола, но Таня смотрела сквозь нее, Лева искренне не замечал, Виталик называл ее «пионер — всем ребятам пример», «комиссарка», «орленок», «тимуровец»… И Алена с Аришей не могли помочь, Алена с Аришей дома — это одно, а вне дома — совсем другое… Решительное Аленино «мы к Тане, пока!» и уклончивое Аришино «увидимся дома» окончательно закрывали перед ней дверь в волшебную комнату.

Все ее общественные начинания, даже самые, казалось бы, правильные, «четверо» встречали с иронией. «Почему вы не хотите, ведь весь коллектив…» — удивлялась Нина. Она любила чувствовать себя частью коллектива, единого целого, общего потока, как на первомайской демонстрации, в счастливом единении со всеми. «Коллектив» было для нее главное слово, а они говорили «коллектив» с презрением, у них, очевидно, были другие главные слова, но Нина их не знала, «четверо» говорили на другом языке, и этот язык оставался для нее чужим.

Кстати о языке. Они и в прямом смысле говорили на другом языке. Она пыталась перенять что-то простое, например, как они, спрашивать «Про что кино?», что означало «Что происходит, как дела?», но получалось как у иностранца, пытающегося использовать идиомы неродного языка — и все невпопад. И еще. Нина слышала — они ругаются! Матом! Матом ругаются только опустившиеся пьянчуги, нормальный человек даже слово «говно» не скажет, не говоря уж о «блядь» или… Ужас что они говорят! Виталик говорил «пиздеть изволите, господа», «блядища», «уебище», «ебанько», и Алена не стеснялась в выражениях, но почему-то было не как у ларька, а смешно и интеллигентно… Нина не могла понять, как говорил тот же Виталик, «в чем дас хунд бегробен». Это была цитата из какого-то кино, но что здесь смешного?

Виталик однажды сказал ей: «Дурища, ты поддерживаешь никому не нужный огонь. Для тебя нет ничего слаще, чем сделать для человечества то, что ему не нужно». Нина честно обдумала его слова, разделив их на две мысли.

Может быть, и правда человечеству не нужны ее начинания? Но что плохого в том, что ветераны получат по тюльпану в День Победы? Разве плохо пригласить детей из детдома на концерт художественной самодеятельности? А взять шефство над двоечниками-пятиклассниками? Провести во всей школе Ленинский урок, посвященный… неважно, чему именно, — войне, колхозному строительству, солидарности трудящихся… Подумав, Нина твердо решила: то, что она делала, человечеству нужно.

Вторая мысль была, что она делает это для себя, «сладкое для себя». Покопавшись в себе, Нина решила, что Виталик отчасти прав — она не представляла особенной ценности у себя дома, школа была единственным местом, где она что-то значила. Ну и что? Виталик тоже не представлял особенной ценности для своей мамы, но это не заставило его стать активным комсомольцем, полюбить общественную работу!.. Он сирота, как Нина, но сирота-индивидуалист.

Говоря о разных мамах, одиночестве, сиротстве… У каждого были свои царапины, ранки: у Виталика погиб отец, Леву не пустили на олимпиаду. Но — вот странно — несмотря на это, они казались ей беспроблемными небожителями, были для Нины как елочные игрушки, красоте которых не мешают царапины или сколы. Таня — умница, Лева — гений, Виталик — сын знаменитых родителей и сам будущая знаменитость, слава висела на нем, как баранки на шее, наклонись и кусни, когда придет время… В общем, все это было как в песочнице: она была из другого детского садика, они ее не хотели, и все тут, а она так хотела с ними играть, что хоть умри!..

— …Выбросить?! Записку?! А она не тебе! Нине! Записка Нине!.. Я расскажу по порядку. Мы с Виталиком встретили во дворе Леву… — Любой рассказ Ариша начинала издалека.

— Лева передал мне записку от Фиры Зельмановны? Наверное, расписание изменилось и нужно всех обзвонить… — догадалась Нина. У нее даже и мысли не было, что эта записка — записка. Та, что мальчики пишут девочкам.

Единственный, с кем Нина не хотела дружить, был Лева Резник. Алена с Аришей обращались с Левой как с обыкновенным человеком, а Нина рядом с ним чувствовала себя неодушевленной природой, таким он был пугающе умным — что хочет, то и докажет. Сначала одно, а потом противоположное. Нина не могла с ним разговаривать, не могла ответить ему на обычный вопрос «где девочки?», ей казалось, что даже на такой простой вопрос ему требуется сложный ответ. К тому же Лева был сыном Фиры Зельмановны, а с ней у Нины были особые отношения.

Фира Зельмановна — это было сразу после Нининого приезда — велела ей остаться после уроков. Она не выспрашивала: «Кто ты, как тебе у Смирновых?», а просто сказала: «Детка, сейчас тяжело, но потихоньку-полегоньку привыкнешь». Вроде бы ничего особенного, но — голос! Голос у нее был такой тягучий, горячий, и вся она была такая горячая и настоящая, что Нина к ней подалась, как собачка, которую нежданно погладили, — и Фира Зельмановна прижала ее к себе чуть удивленно, покачала, как маленькую. С тех пор отношения между ними были особенные: она Нину приласкивала, то по голове погладит, то за плечи обнимет. Ольга Алексеевна возмутилась бы, узнав, что Нина про себя называла учительницу «мама Фира» — какая еще «мама», правильно говорят, что от приемных детей благодарности не дождешься, а ведь она всегда была к Нине справедлива, — но даже собакам и кошкам нужна тактильная ласка, а не только справедливость.