Книга Зимний пейзаж с покойником - Светлана Гончаренко

Тетя, конечно, преувеличивала: молодые люди, которые сбегали от Ажгиреев, такими уж привередами не были. Самые обыкновенные парни! Дело в том, что Люба не отличалась красотой. Ее пресное длинноватое лицо очень напоминало скульптуры острова Пасхи. Когда она пробовала краситься ярче, выходил странный эффект: ее некрасивость еще больше бросалась в глаза. Поэтому Люба макияж использовала самый натуральный и в подметки не годилась большинству сибмасловских красоток. Красотки в ответ тепло и с сочувствием относились к Любе. Правда, она была стройна, но как-то среднеарифметически стройна, неинтересно, костляво. Одевалась она тоже стандартно – мило, но без изюминки. Какие уж тут принцы!

Принцев разумная Люба и не ждала. Она не верила в чудеса, на подарки судьбы не надеялась. Даже лотерейных билетов она никогда не покупала – знала, что даром ничего не получишь. За примерами и из «Сибмасла» не надо было далеко ходить. Например, в прошлом году фирма разыгрывала «тойоту» среди знатоков простокваши. Наивные покупатели мешками слали в офис ответы на викторину, кисломолочные оды, частушки и басни. Однако заветный выигрышный талончик покоился в сейфе у Еськова. «Тойоту», как и ожидалось, выиграла жена мэра, которая случайно, из чистого любопытства, заглянула в рядовой гастроном. Получив «тойоту», она не била, как положено, в ладоши и не ликовала, рыдая и подпрыгивая (в гастроном приехала на «линкольне»). Но выигрыш она взяла. После этого у «Сибмасла» решились проблемы с постройкой фирменного магазина как раз там, где целых двести лет мозолил глаза некий зловредный памятник архитектуры. Памятник сразу же признали малохудожественным и заменили еськовским магазином, который был много краше.

Итак, если суровые законы жизни существуют и работают, зачем мечтать о ерунде? Люба и не мечтала. К тому же в тот ослепительный мартовский день ничто не обещало перемен и катаклизмов. Люба, как всегда, работала старательно, ровно, с отдачей. К вечеру она ощутила приятную усталость. Это было хорошо. Если б усталости не было, могла бы взамен родиться грусть, а то и тоска, и сомнения, и пустота в душе, тем более что последний Любин бойфренд уже месяца полтора как сбежал. А так Люба не чувствовала ничего, кроме желания поужинать.

– Отнеси это генеральному, – сказал ей Попович, начальник отдела продаж, где она работала. И сунул в руки тоненькую папочку.

Поскольку Попович при этом смотрел куда-то вбок, на плинтус, и голос был у него небрежно-гнусавый, Люба поняла: в папочке какая-то шняга, которую ему совестно предъявлять лично.

Люба пожала плечами и направилась в кабинет к Александру Григорьевичу Еськову. Странно, но тот был на месте, хотя с недавних пор захаживал сюда редко. Последний раз в офисе Люба видела его очень давно, а вблизи вообще никогда.

– Почему сам Попович не пришел? – спросила в приемной секретарша.

Люба снова пожала плечами и ступила на порог еськовского кабинета.

Кабинет этот был до краев залит закатом. Конечно, имелись тут на окнах и отменные портьеры, и жалюзи, но жизнелюб Еськов предпочитал весеннее солнце. Когда Люба со своей папочкой шагала к его столу, рядом с ней шагала по ослепительной стене ее невозможно вытянутая тень. Тень была лиловая и очень смешная.

Именно на тень и смотрел Александр Григорьевич. Он улыбался, и его круглые щеки блестели трехдневной рыжей щетиной, будто осыпанные золотым песком.

– Что тут? От Поповича? – спросил Еськов, не гладя на папочку, легшую перед ним.

– Да, – ответила Люба скучным деловым голосом.

– Попович дурак, а? – задал Еськов следующий вопрос.

Люба не нашлась что ответить.

– Чего молчишь? – веселился Еськов, все еще глядя на длинную Любину тень. – Как фамилия?

– Поповича? – удивилась Люба.

– Твоя! Что за идиотские вопросы ты задаешь? Наверное, у Поповича весь отдел круглые дураки? Собрал по своему образу и подобию?

Люба молчала. Она знала, что это лучший выход из любой служебной передряги. Еськов такое молчание оценил:

– Что стоишь как пень? Воды в рот набрала? Тебе, впрочем, дурой быть простительно. Не знал, что у Поповича такой кадр в заначке. Ноги тебе меряли?

Теперь Люба совсем ничего не понимала. Она по-прежнему молчала, стиснув зубы. Даже слезы выступили на ее карих глазах, подкрашенных так натурально, что никто бы никогда не догадался, что их подкрашивали.

Только Еськов в Любины глаза не смотрел. Он выдвинул ящик стола, достал оттуда пестрый портновский сантиметр и ловко, как фокусник, всплеснул им, так что в воздухе нарисовалась восьмерка. В следующее мгновение он ловко притянул Любу к себе. Нащупав горячим опытным пальцем нужную точку на ее бедре, он наклонился, натянул сантиметр между этой точкой и Любиной пяткой и радостно возопил:

– Ага! Тридцать девять дюймов! У такой-то малышки! И Попович молчал!

Люба стояла ни жива ни мертва. Еськов так и не убрал своей руки с ее бедра. Невыносимый жар из этой большой руки изливался куда-то в потаенные глубины Любиного существа. Голова кружилась от горького запаха дорогого мужского парфюма. Люба понимала, что вот-вот потеряет сознание.

Как раз в эту минуту водянистые глаза Еськова наконец-то добрались до Любиного лица.

– Жаль, мордаха подгуляла! – заметил он весело. – Но это ничего. Это не главное!

И он улыбнулся так, что Люба наконец потеряла равновесие. Чтобы не упасть, она уперлась руками в его большие твердые колени.

– Ну, ну, Тридцать Девять Дюймов, не гони, – засмеялся Еськов. – Хотя… К черту твоего Поповича! Поедем-ка в «Парадиз». Хочешь?

Что такое «Парадиз», Люба не знала, но твердо сказала: «Хочу!» При этом она даже голоса своего не узнала. Да, совсем не Люба сказала «хочу!» – не практичная, добросовестная, трезвомыслящая Люба. Это сказал кто-то другой. Такого Люба от себя никак не ожидала. Ей должно было стать страшно, неловко, нехорошо, но было весело. Другая, новая Люба вдруг явно обнаружилась в прежней и полезла наружу изо всех сил. Полезла прямо сквозь толщу Любы привычной, скучной, ежедневной, полезла с треском и хрустом – даже дыхание сперло. Так, скорее всего, продирается бабочка сквозь постылые чешуи куколки, выбиваясь из сил и волоча за собой тугой рулон сморщенных, слежавшихся крыльев. Так, наверное, и Василиса (Прекрасная? Премудрая?) сталкивала и сдирала с себя лягушачью кожу.

Все, что случилось потом, Люба едва помнила: это происходило в другом измерении. Если бы мир перевернулся с ног на голову, и то не так переменилась бы Любина жизнь. Времена и пространства замешались в пестрый ком. Распутать его даже много дней спустя Люба не могла и не хотела.

Скажем, она не знала, что в какой последовательности было. Целые часы – или сутки? – провалились куда-то во тьму навсегда. Зато несколько мгновений плавали в мутной памяти, как обломки кораблекрушения, все время то приближаясь, то дрейфуя в сторону забытого прочно и навсегда.

Что Люба помнила точно? Немногое – например, что «Парадиз» оказался никаким не раем, а частными банями. Еще по дороге туда, в машине, Люба лежала на коленях бизнесмена Еськова, обвивалась вокруг его могучего торса и хохотала без причины. В банях она уже ныряла в бассейн в чем мать родила, хотя кроме Еськова мелькали там и какие-то другие люди. Они останавливались на нее посмотреть, и она махала им рукой.