Книга Замыкая круг - Карл Фруде Тиллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ладно, не дуйся, говорю я, стараясь, чтобы в голосе звучало поменьше недовольства, стараясь выставить недовольным его. Я не дуюсь, говорит он. Я же просто пошутила, Эгиль, говорю я. Да, конечно, говорит он, а я вижу по его лицу, что он дуется все больше, и чувствую, что все больше радуюсь, приподнимаю брови, прикидываюсь, будто я в отчаянии оттого, что он дуется на такую невинную шутку, смотрю на него и слегка качаю головой. Господи, Эгиль, говорю я удрученно. Что? — спрашивает он. Я ведь вижу, что ты дуешься, говорю я, а сама чувствую, как хорошо, что на сей раз больше дуется он, а не я. Может, хватит твердить, что я дуюсь? — говорит он. Если меня что и обижает, то именно это, говорит он и умолкает, некоторое время я смотрю на него, потом удрученно качаю головой и отворачиваюсь.
Можно мне выключить свет? — спрашивает Эгиль, я оборачиваюсь, опять смотрю на него, а он показывает на лампы в комнате, смотрит на меня и взглядом словно бы говорит, до чего я безнадежна, до чего беспечна, раз не гашу свет, хотя на улице совсем светло. Можно? — спрашивает он, а я смотрю на него, и раздражение растет, я усмехаюсь, легонько качаю головой, отворачиваюсь к вафельнице. Конечно, Эгиль, отвечаю. Ты можешь погасить свет, говорю я, чуть ли не ласковым голосом. Я просто не вижу смысла палить лампы средь бела дня, когда солнце светит прямо в окно, говорит он. Конечно, говорю я и слышу в своем голосе легкость и безразличие, улыбаюсь, проверяю вафлю, зная, что он еще сильнее раздражается, когда я держусь вот так — улыбаюсь и вроде как равнодушна. Надоело мне мусолить одно и то же, ворчит он, и я слышу тихий щелчок, когда он нажимает один выключатель, потом слышу быстрые шаги по полу и щелчок другого выключателя.
Наверно, так обычно поступал твой отец? — вдруг говорит он, я слышу его слова, и чувствую, как во мне тотчас вскипает холодная ярость, я спокойно оборачиваюсь, смотрю на него в упор. Что? — говорю я, не сводя с него глаз. Ты разве не так всегда говоришь? — спрашивает он. Так обычно поступал папа, так всегда говорил папа, говорит он и смотрит на меня, а я не свожу с него глаз, и до него, кажется, доходит, что́ он сказал.
Уфф, вздыхает он. Извини, Силье, говорит он. Хамство с моей стороны, я не хотел, говорит он, а я несколько секунд смотрю на него в упор, потом молча отворачиваюсь, и через секунду он подходит ко мне, кладет руку мне на плечо, я чувствую, как его длинные, тонкие «магазинные» пальцы осторожно нажимают на мою ключицу. Послушай, говорит он, и по голосу я слышу, что он вправду сожалеет. Силье, говорит он, делает паузу, ждет, но я не откликаюсь, не иду навстречу, просто стою, улыбаюсь своей недоброй, безразличной улыбочкой. Силье, повторяет он. Да? — говорю я, холодно и безразлично. Извини, говорит он. Ладно, говорю я, стою не шевелясь, и его рука соскальзывает с моего плеча. Я правда не хотел, говорит он. Понятно, говорю я. Не надо так, говорит он, умоляющим тоном. В последнее время было многовато возни с магазином, говорит он, вдобавок с мамой хлопот больше обычного, говорит он. В самом деле, я не хотел причинять тебе боль, говорит он. Да, конечно, говорю я. Силье, говорит он. Прекрасно, что такого ты не хотел, говорю я, умолкаю и жду. Но, может быть, стоит обсудить эти проблемы с твоей мамой, а не отыгрываться на мне? — говорю я. Знаю, просто у меня не хватает духу, говорит он, проходит секунда, я фыркаю и слегка качаю головой по поводу его слов. Ведь ничего страшного, если я потерплю, добавляет он. О нет, говорю я, все с той же холодной, безразличной улыбочкой. Но я далеко не уверен, выдержит ли она, если сказать ей, что от нее нет никакого проку, говорит он. Магазин — вся ее жизнь, говорит он. Да, говорю я, на вдохе. Силье, ты ведь понимаешь? — говорит он. Конечно, понимаю, говорю я, а немного погодя слышу, как Эгиль тяжело вздыхает, опять уходит в комнату, слышу тихие скрипы, когда он садится в плетеное кресло.
Проходит некоторое время. Как дети? — спрашивает Эгиль, по голосу слышно, что он пытается говорить мягко и приветливо, но я не иду навстречу, просто стою и не отвечаю. А? — спрашивает он; проходит секунда. Они в церкви, на концерте, вырывается у меня, я слышу свои слова и не могу понять, откуда я взяла этот концерт, чувствую, что ошарашена собственными словами. Да? — говорит Эгиль, явно ошарашенный еще больше меня. А что за концерт? — спрашивает он, я слышу шуршание, когда он опускает газету, кладет ее на колени, я точно знаю, он сидит, смотрит прямо перед собой и ждет ответа, опять секундная пауза. Что-то из Вивальди, коротко говорю я, слышу свои слова, слышу, как правдиво звучит мой голос, и не могу понять, откуда я все это беру, откуда взялся этот концерт в церкви. Господи, говорит Эгиль. А что? — спрашиваю я. Ну… я и не знал, что им нравится такая музыка, говорит он. Н-да, роняю я. У себя в комнатах они обычно слушают отнюдь не Вивальди, говорит он, а я слышу его слова, и он, конечно, прав, но в последнее время он так редко бывает дома, что понятия не имеет, прав он или нет. Временами они ставят классику, говорю я. Правда? — говорит Эгиль. Ни разу не слыхал, говорит он. Ага, говорю я, полная тишина, я слышу, как Эгиль тяжело вздыхает. Знаю, в последнее время я мало бывал дома, Силье, говорит он. Но больше так не будет, добавляет он. Отлично, говорю я. Послушай, говорит он. Просто отлично, что ты постараешься, чтоб больше так не было, говорю я и слышу, какой язвительный у меня тон, открываю вафельницу, беру ножик для масла, выковыриваю вафлю, кладу ее поверх остальных.
Вдобавок дети начинают взрослеть, говорит он, со многим справляются самостоятельно, говорит он. О да, говорю я, холодно и безразлично. Не будь такой резкой, говорит он. Значит, я резкая? — спрашиваю. Да, Силье, резкая, говорит он, и в голосе уже сквозит безнадежность. Ну извини, говорю я. Силье, разве мы не можем… я не хотел сказать ничего дурного о твоем отце, говорит Эгиль. Извини, говорит он. Ты уже извинился, говорю я. Я думала, с этим покончено, говорю я и через секунду слышу, как Эгиль вздыхает, берется за газету, некоторое время слышно только шипение вафельницы да шорох газетных страниц, и тут я вдруг вспоминаю про давешний звонок Тронна и радостно предвкушаю, как сейчас расскажу, что Тронн все-таки придет в воскресенье, по-детски радуюсь, что сообщу Эгилю кое-что неприятное, но я же не виновата, а потому оборачиваюсь к нему.
Между прочим, Тронн звонил, говорю я. О? — бормочет Эгиль. Он все-таки придет в воскресенье, говорю я, а Эгиль зажмуривается и тихонько вздыхает, и я чувствую, как при виде этого сладостное злорадство пронизывает все мое существо. Ну и? — спрашиваю я, изображая легкую озадаченность. Угу, бурчит Эгиль. В порядке исключения я рассчитывал на спокойный воскресный обед, говорит он. А ты попробуй поменьше корчить из себя старшего брата, говорю я и тотчас слышу ехидный Эгилев смешок. Значит, по-твоему, я во всем виноват? — спрашивает Эгиль. Да нет, говорю я, с усмешкой, виноват, само собой, один Тронн. Вот именно, по-моему, так и есть, говорит Эгиль, проходит секунда, я делаю вдох, и одновременно говорю «да», и слышу, как много иронии в таком вот моем «да».
Ты что же, опять его оправдываешь? — говорит Эгиль. Да нет, отвечаю я, веселым, легким, ироническим тоном. Силье, говорит он. Похвально, что ты заботишься о нем, но… в первую очередь Тронну необходимо, чтобы окружающие напрямик говорили ему, где проходят границы, говорит он. О да, говорю я, и на секунду становится тихо, потом я слышу, как Эгиль опять кладет газету на колени. Силье! — говорит он. Будь добра, перестань, а? — говорит он. Разве мы не можем быть друзьями? — говорит он. Ясное дело, можем, говорю я. Уфф, вздыхает он, и мне слышно, как он кладет газету на стол, слышно, как он встает из плетеного кресла и идет ко мне, а я лью тесто в вафельницу, кладу половник в миску, подхожу к кухонному шкафу, достаю тарелки и стаканы, начинаю накрывать на стол.