Книга Куда он денется с подводной лодки - Наталья Труш

Катя не в силах была читать письмо, слезы застилали глаза. Скатывались крупными горошинами за ворот ситцевой кофточки. Ей хотелось кричать в голос, что все это ложь и навет, выть хотелось, но на руках у нее спала малая Сонька, а со старого продавленного дивана смотрели еще семь пар глаз. Дети. Они ничего не должны знать, по крайней мере сейчас.

И только самая старшая, Аня, понимала уже чутьем маленькой женщины, что мать оплакивает отца.

Троих мальчиков, тех, что постарше, Катерина отправила к брату в деревню под Лугу. Очень редко, оставив на сердобольную соседку свой выводок, Катя ездила проведать детей. Она низко кланялась родственникам, благодарила их за помощь. Мальчики были накормлены и одеты, росли здоровыми и помогали по хозяйству дяде Мише.

– Катюха, ты не переживай, – говорил ей брат, поглаживая аккуратно по плечу, обтянутому вытершейся шерстью проеденной молью кофточки. – Не переживай! Кормежка своя, выдюжим. И сердце не рви, не езди. Все будет хорошо.

Мальчики прожили там четыре года, а в первую же бомбежку летом сорок первого от старого дома в деревне даже щепок не осталось. Фашистские самолеты налетели ранним утром, когда все спали, из дома никто выскочить не успел.

Еще три мальчика в семье Кузнецовых не пережили первую блокадную зиму. Отправить детей «врага народа» на Большую землю было невозможно, и все трое мальчиков друг за другом тихо угасли в холодной опустевшей квартире, как три свечных огарочка... Женщины в блокаду выживали лучше, поскольку голод переносили легче. Так к сорок второму году от большой и дружной семьи инженера Кузнецова остались только осколки, короткая женская линия: Катерина и две дочки – тринадцатилетняя Аннушка и пятилетняя Соня.

Весной сорок второго они выехали из блокадного города по Дороге жизни и до конца войны прожили в тихом провинциальном Рыбинске. А когда вернулись в Ленинград, на месте своего дома обнаружили страшные развалины. Опустевшее гнездо, разоренное в годы репрессий и покинутое в войну, сломалось за ненадобностью.

На уровне третьего этажа, где когда-то была квартира Кузнецовых, висел прямо над улицей старый рояль. Когда у Кузнецовых отняли «излишки жилплощади», он так и остался стоять в одной из комнат, так как вытащить его оттуда никто не смог бы. Рояль этот, на огромных, толстых, по форме похожих на лапы льва или тигра ногах, стоял в квартире с незапамятных времен. Принадлежавший деду инженера Кузнецова, расстроенный инструмент давно не радовал звуками старую квартиру. Гавриил Степанович мечтал: «Вот подрастут дети, отдадим всех учиться музыке, позовем настройщика, настоящего, который слышит музыку и ушами и душой, и пусть все учатся, как в старые добрые времена!»

...Рояль висел, зацепившись «брюхом» за решетку арматуры, как большой зверь, попавший в капкан. Питерское промозглое ненастье сделало свое дело: когда-то черное зеркало крыла посерело от дождей, поблекло и растрескалось. Крышка сорвалась с петель, и ряд обнаженных клавиш был похож на звериную пасть, которая страшно ощерилась от боли. А три больших «лапы» то ли тигра, то ли льва безвольно свисали по обе стороны металлической балки. Порой блудливый ветер забирался зверю в самую душу, за пазуху, трогал натянутые струны, и рояль стонал, пугая по вечерам прохожих, скользящих серыми тенями по той стороне Невского, которая при артобстреле была наиболее опасна...

Вместо пятикомнатной квартиры на Старо-Невском проспекте Кузнецовы получили крохотную мрачную комнатенку на Мойке. Сначала шестнадцатиметровой комнаты в большой коммуналке на троих хватало. А потом Аня вышла замуж и привела мужа Павлика из рабочего общежития. У них быстро родился сын Валерка, и в комнате стало просто некуда ступить. Когда на ночь разбирали два дивана, все пространство становилось спальным, перегороженным только колченогой ширмой, которую соорудил Павлик. Если ночью кто-то из-за ширмы пытался прошмыгнуть в туалет, до двери приходилось добираться через диван, на котором спали Катерина с младшей дочерью. Неуклюжий Пашка непременно спотыкался о вытянутые ноги и извинялся, смешно раскланиваясь в темноте:

– Простите, тещенька, не хотел...

Порой, оступившись неловко, Павлик хватался за веревку, на которой сушилась гирлянда разноцветных ползунков. Гвоздь, за который цеплялась веревка, выскакивал из стены над дверью, и тяжелая куча мокрого детского белья падала на спящих.

Все, включая горластого Валерку, поднимались, загорался свет. Глядя на попавшего в очередной раз впросак Пашку, Аня, Соня и Катя умирали со смеху и зажимали ладошками рты, чтобы не разбудить соседей. Мокрые ползунки до утра развешивали куда только можно, а утром снова привязывали под самый потолок веревку – до следующего Пашиного ночного похода в туалет.

Потом Валерка начал учиться ходить, а ходить ему было негде, и он орал от обиды, если его сажали в кроватку, так как перемещаться от спинки до спинки вдоль металлического прутика, на котором висела спасательная сетка, ему было совершенно неинтересно.

И тогда Соня решила временно уехать из Ленинграда. Семья уже стояла на городской очереди на получение отдельной квартиры. Была у Сони надежда на то, что, пока она работает на Севере и зарабатывает деньги, подойдет время получать квартиру.

Сонечка не долго думала, куда ей ехать. Из далекого детства остались у нее воспоминания о соседе по ленинградской коммуналке, дяде Коле, который всю свою жизнь отслужил в Мурманске. Ничего не помнила Сонечка из его рассказов, кроме одного: полярное сияние там такое, что раз увидишь – всю жизнь сниться будет.

– Вроде возникает из ничего свечение на небе, – разводил в стороны руки дядя Коля, собрав на коммунальной кухне всех желающих послушать его россказни, – и дрожит оно, перемигивается, всеми цветами радуги играет. Да так низко, что руками потрогать можно. По-местному называется «сполохи». Наверное, от слова «всполошиться» или «полыхнуть», – так говорил дядя Коля, – потому как именно на заполошную огневую пляску все это похоже. В общем, явление природное редкое, только и можно за полярным кругом увидеть.

Круг полярный, кроме этого самого сияния, давал жителям Севера еще и такие материальные блага, как полярные надбавки – тот самый «длинный рубль», за которым ехали туда жители других районов страны.

Правда, о «длинном рубле» Соня по молодости лет не думала. Кто знает, как там на Севере жизнь сложится. Ведь ни образования у нее, ни умений каких-то. А вот северное сияние – это то, за чем можно было смело ехать в дальние края. Мечта ведь!

Домашние, узнав, что задумала Сонечка, кинулись уговаривать ее никуда не ехать. Сестра Анечка расплакалась:

– Сонечка, это ты из-за меня! Это я Пашу привела, потом Валерку родили! Жить негде, вот ты и уезжаешь!

Мать Катерина на дочь старшую цыкнула:

– Не придумывай чего не надо! Где тесно, там и место!

И Сонечка поддержала мать:

– Ань! Я всех вас люблю, и тебя, и Павлика, и Валерочку, твоя семья – это моя, наша семья! Одна она у нас. И если бы мальчики наши живы были, нам бы не было тесно в этой комнате. Потому что мы – семья! Родные люди. Просто, пока меня не держит ничего, почему бы не посмотреть другие места? Тем более что теперь мы – очередники. Глядишь, пока я езжу – очередь на квартиру подойдет. В общем, не ребенок я, решила: еду!