Книга Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Проходит несколько часов. Мы сидим в вагоне, выходим в буфет чай пить, прогуливаемся по платформе. Из города нам приносят еще кое-какие продукты на дорогу. Прощаемся.
Около 12 часов дня я замечаю некоторое оживление среди пассажиров «головного» поезда. Не придаю ему значения. Верую в нашего железнодорожника, в пометку мелом «3/XII» и в обещанный паровоз…
На платформе ко мне подходит знакомый.
— Если у вас есть знакомые в головном поезде, — говорит он мне, — постарайтесь устроиться там.
— Зачем же, — наивно возражаю я, — ведь головной поезд уйдет последним?
— Да, но зато он уйдет наверно… Должен вам сказать, что положение ухудшилось. Большевики могут через час быть на вокзале. Вы представляете себе, что будет с теми, кого они здесь застанут… Устраивайтесь в головном поезде или возвращайтесь в город!
Серьезность нашего положения ясно предстала перед моим сознанием. Необходимо действовать, притом сейчас, не медля ни минуты. Прошу жену, на всякий случай, сложить наши вещи и направляюсь к головному поезду.
«Знакомые?» Как будто есть несколько знакомых. Но что из того? Они сами с трудом выпросили себе место. Что они могут сделать для нас?
Вот товарищ председателя суда Дуганов.
— Митрофан Иванович, в каком вагоне вы едете? Нельзя ли примоститься у вас?
— Я еду с Персидским Консулом Виттенбергом. Если хотите, я познакомлю вас.
Представляет меня этому киевскому персиянину. На барашковой шапке у него значок «льва и солнца», вид вполне дипломатический.
— Нельзя ли… и т.д.
— В моем вагоне мест нет!
Еще несколько попыток с таким же успехом, и я в отчаянии возвращаюсь к нашему вагону. Бросаюсь к железнодорожнику.
— Вывезете вы нас или нет?!
— Да как же, ведь вы видели пометку «3/ХII». Вагон назначен к отправке. Вот, только паровоза ждем.
— А если не будет паровоза?
— Должен быть. Управление должно вывезти все составы…
Слово «должно» разрешило все мои колебания. Мало ли что должно было случиться и не случилось? Добровольцы должны были взять Москву, а не уходить из Киева! Категорию долженствования лучше вовсе устранить из наших рассуждений в таких случаях…
— Немедленно возвращаемся в город.
Перед вокзальным подъездом нахожу какого-то захудалого носильщика с санками.
Вокзал все наполняется народом. Целые воинские части проходят пешком по рельсам по направлению к Посту-Волынскому. Однако слышны разговоры, что Пост-Волынский уже занят большевиками, и что мы отрезаны.
Мы спешим вверх по Безаковской, доходим до угла Бибиковского бульвара. Снизу слышны ружейные выстрелы. Поперек улицы стоит солдатская цепь. Нам кричат:
— Поворачивай обратно, здесь прохода нет.
Куда же деться?
Вспоминаю про друзей, живущих на Владимирской улице. Туда можно пробраться переулками…
— Попробуем пройти через Назарьевскую.
— Не возьмем мы горы-то. Сил у меня нет.
Впрягаюсь сам в санки, носильщик подталкивает сзади. По пути встречаем массу каких-то людей. Все спешат куда-то, все стремятся переменить место, думая этим спастись от грядущих неприятностей. Какой-то перепуганный человеческий муравейник. Встречаются и воинские части, отступающие к вокзалу. Мимо нас пробегает сестра милосердия, растерянно спрашивая, застанет ли она еще головной поезд…
Выстрелы раздаются все чаще и чаще. Слышны и разрывы снарядов. Мы узнали впоследствии, что недалеко от того места, где мы находились, был в этот момент убит снарядом вызванный к больной профессор Брюно…
Лишь, бы добраться до Владимирской…
Дошли, завернули направо. Мы у цели.
В полном изнеможении бросаюсь на первую кушетку. Физическая усталость, пережитое нервное напряжение, сознание неудачи, ожидание долгих мучительных дней — все это окутывает душу каким-то беспросветным мраком…
«Красная армия, — гласил опубликованный 3 декабря 1919 года приказ, — после героической борьбы, в третий и последний раз заняла Киев».
VI. Большевики и поляки
(декабрь 1919 — июнь 1920)
Будни большевизма. — Политическое затишье. — Материальные заботы. — В уединении. — Условия жизни. Сыпняк. — Неожиданная эвакуация. — Вступление польских войск. — Экономический тупик. Валюта. — Окно в Европу. — Польское отступление. — Последняя «перемена».
В 1918 году мы увидели буйную молодость большевизма, в 1919-ом он предстал перед нами во всем своем жестоком размахе. В 1920 году начались большевистские будни — картина серая и мутная, настроения томительные и скучные.
С первых же дней прихода большевиков в конце 1919 года было видно, что они полиняли и выдохлись. Исчезло увлечение юности и энергия зрелого возраста; наступила усталость. Исчезла детская вера в себя и в свои силы; началось доделывание дела, за которое взялись, и которое нельзя было уже бросить, без всякой надежды на конечный успех.
Период третьего пребывания у нас большевиков — между добровольцами и поляками — был временем политического затишья. Киев перестал быть украинской столицей, и высокая политика делалась, под суфлера из Москвы, в Харькове. Красная армия одерживала легкие победы над остатками добровольцев. Пала Одесса, пал Ростов, пал Новочеркасск; большевистская лавина остановилась только на пороге Крыма.
Мы ждали от большевиков преследований и мести; ведь весь город был в той или иной степени скомпрометирован в их глазах проявленным сочувствием к их врагам. Однако, никаких репрессий не было. Чека несколько присмирела. Только изредка она давала о себе знать облавами и расстрелами «валютчиков» и «спекулянтов».
Советские учреждения обрели свой характерный облик — собрания недоедающих и озябших людей с подавленной волей, в апатии и праздности. Наступившая зима наложила этот видимый отпечаток на внешность советских канцелярий. Эти полупустые комнаты с железными печками, эти люди, сидящие за своими столами в пальто, платках и перчатках, эта наносимая с улицы грязь — все это сливалось в картину необычайно стильную, но и бесконечно унылую. Поражала, после прежней расточительности, скудость во всем — в бумаге, в мебели, в перьях, в пишущих машинках… Почти в каждой комнате торжественно разрезался и делился между присутствующими дурной черный хлеб — пресловутый паек, символ советского существования.
Если прежде сильнее всего проявлялась жестокость и наглость большевистского режима, то начиная с этого времени самой характерной и показательной его чертой стала нечестность и продажность. Наблюдательному взору эти свойства открывались уже по внешнему виду людей, занявших теперь начальнические посты, и, еще более — по наружности тех, кто их облепливал. Каждого вошедшего в любое из советских учреждений сразу обдавала атмосфера канцелярии старорежимного полицейского участка или воинского присутствия…
Глубокая перемена наступила и в жизни населения, в частности его более культурных слоев. У всех, за самыми ничтожными исключениями, выдвинулся на