Книга Фактор кролика - Антти Туомайнен

равнялся весу тарелки. Самое легкое блюдо — едва заметный копченый заяц между островками щавеля — весило, по моим прикидкам, не больше одного усика этого лесного зверька. Но Лауре это все нравилось, а мне нравилось, что ей это нравится. Винные бокалы множились у нас на столе, поскольку каждое блюдо сопровождалось особым вином определенного года. Но довольно трудно пить вино за едой, если еда исчезает, едва ты к ней прикоснешься. В результате перед нами выстроилась целая шеренга бокалов. Вина не отличались одно от другого — во всяком случае, не настолько, как на то претендовал официант, излагавший нам историю происхождения каждого. Нас засыпали потоком прилагательных: терпкий, дубовый, сложный, дымчатый, землистый, плотный, пылкий — и десятками других, сдобренных щедрой дозой бессовестного вранья про маленькую органическую винодельню на северо-востоке Италии. Тем не менее, я понимал, что цель этого слишком дорогого вечера состояла не в том, чтобы находить изъяны в логике официанта и ловить его на лжи, а в том, чтобы просто сидеть друг напротив друга, забыв о времени.

— Я чувствую, как ко мне возвращается уверенность, — сказала Лаура после того, как мы проглотили по одинокой ложке мусса из раков, тем самым опустошив свои тарелки. — Я даже не представляла себе, насколько я была зажата. Не знала, что меня спасет живопись. Та же живопись, из-за которой я и потеряла веру в себя. Мне самой странно, но твоя математика и правда помогла мне взглянуть на дело под другим углом. Она открыла мне новую оптику.

В голосе Лауры звучало воодушевление. Она глотнула вина, глядя поверх кромки бокала прямо мне в глаза. Мягкий рассеянный свет не мог скрыть от меня ее лицо, в котором уже знакомая мне твердость сочеталась с ее всегдашними жизнерадостностью и оптимизмом. Все это выглядело так, как будто с ней и в самом деле произошла разительная перемена. Математика способна творить чудеса — это я знаю. Но по какой-то причине мне не верилось, что все сводилось только к цифрам. Не знаю почему. Возможно, мой жизненный опыт и десятки тысяч проведенных вычислений говорили мне, что подобное математическое пробуждение — привилегия единиц. Я улыбался, потому что Лаура давала мне для этого повод. Она тоже улыбалась.

— Похоже, все встает на свои места, — сказала она, чуть наклоняясь вперед. — Самые разные вещи.

Когда подали десерт номер два — три клубничины с каплей сиропа и крохотной пирамидкой ванильного мусса — мы обсуждали следующую стену под роспись. Лаура сказала, что на сей раз источником вдохновения ей послужит Туве Янссон.

— Но стена будет выполнена не в ее стиле. Она будет в моем стиле. Но под влиянием Туве и ее тем. Я помещу ее в центре, а вокруг расположу все то, о чем ее работы заставляют меня думать снова и снова. Свобода, красота, море… Любовь.

Последнее слово повисло в воздухе между нами, между рядами винных бокалов, там, где встретились наши глаза. Не ослабить ли мне узел галстука, задумался я. Вероятность того, что температура в ресторане с течением вечера повысилась, была ничтожно мала, но мне вдруг стало жарко.

— Это будет потрясающе, — сказал я. — Все, что ты делаешь, трогает мне душу. Я заметил это еще в «Атенеуме». Мне понравились кувшинки во французском пруду. Мне нравились финские мастера. Я не представлял себе, что есть столько способов изобразить смерть, горе и страдание с помощью таких печальных цветов. Но я их не любил. Но ты… Когда я увидел твои работы, то есть твои картины… Я полюбил… Я люблю… Тебя.

Вряд ли я выпил слишком много, но у меня кружилась голова. Я обливался потом и говорил то, чего не собирался говорить. Я уже поверил, что серьезные финансовые затраты на этот вечер и симптомы легкого отравления этанолом несравнимо меньше, чем радость, которую я испытал. Я чувствовал себя потерянным, хотя сидел на месте.

Возможно, Лаура это заметила. Она поставила локти на стол, и ее новое лицо — расшифровать которое мне было намного труднее, чем предыдущее, — приблизилось к моему. Когда она, в свою очередь, удивила меня вопросом, в ее голосе тоже звучало что-то новое и трудно определимое.

— Что ты планировал делать после ужина?

19

До этого я никогда никого не целовал в электричке. Поэтому мне показалось, что дорога заняла гораздо меньше времени, чем обычно.

Разумеется, это поверхностное наблюдение, которое я сделал постфактум. Когда мы брели сквозь ночь в Каннельмяки.

Странным образом мои губы горели. В то же время мое тело, легкое, как перышко, было напряжено, как тетива лука. Лаура шла рядом со мной — точнее, она шла со мной. Своим плечом она касалась меня. Мы направлялись к моему дому. Несмотря на самые невероятные ощущения, владевшие моим разумом и телом, я не забывал поглядывать по сторонам.

Я высматривал внедорожник. Внимательно обегал глазами парковки, обочины дороги и повороты и тратил секунду или две, изучая фигуру каждого попадавшегося нам навстречу человека. А. К. выделялся бы своими габаритами, Игуана — силуэтом без плеч. Но я не видел ни внедорожника, ни эту парочку, ни кого-либо еще, способного угрожать моей жизни. Я решил, что это хороший знак — особенно в условиях нашего свидания.

Я открыл дверь подъезда. Мы молча поднялись по лестнице. Подошли к дверям моей квартиры. Я пропустил Лауру вперед и зашел следом за ней. Помог ей снять пальто, показал, где ванная, зашел на кухню и предложил Шопенгауэру скромный ужин. До меня донесся шум спускаемой воды в унитазе, затем журчание воды в кране — Лаура мыла руки. Что делать дальше, я не знал, но у меня сложилось впечатление, что мое тело знает это лучше меня. В гостиной мы поцеловались, купаясь в лунном свете, прямо под уравнениями Гаусса. Конечно, я их видел, но не чувствовал такого почтительного восхищения, как раньше. Они превратились просто в символы, а секундой позже я вообще про них забыл.

В спальне мы разделись. Как минимум, для меня этот процесс выглядел совершенно неорганизованным, как будто я не помнил, в каком порядке следует снимать с себя предметы одежды. Самым последним я снял галстук. Все осложнялось тем, что я снова чувствовал себя натянутой тетивой лука, готовой выстрелить. Раздеваться и ложиться в постель оказалось особенно трудно потому, что наши губы были так плотно прижаты друг к другу, как будто их склеили