Книга Миф о Христе. Том II - Артур Древс

«личное», чтобы хоть какой-нибудь широкий круг читателей мог согласиться с его описанием. Удовлетворительный жизненный образ Павла все еще принадлежит к области благочестивых пожеланий».

Юлихер, принимая во внимание «резкие переходы тона, настроений, эту массу намеков на известные только адресатам вещи, эти взрывы (наводящего почти ужас гнева в Павловых посланиях», полагает, что ни один человек не мог настолько проникнуться психологией другого (25). А этим самым он доказывает, в крайнем случае, только то, что нынешний немецкий профессор теологии на это неспособен, — а вовсе не то, что этих вещей не мог бы «выдумать» страстный гностик второго века, который находился в самом центре борьбы с законническим иудейством, и для которого защита своего понимания евангелия была самым дорогим и близким делом. При этом названному гностику вовсе незачем было быть «подделывателем», «который работал бы с неслыханной ловкостью и тонкостью и при этом создал бы величественные памятники своего энтузиазма» (26). Ему нужно было только просто воплотить в слова свои собственные чувства и мысли и, как это в те времена вовсе не было чем-то особенным, написанное окрестить именем Павла, с которым он чувствовал себя внутренне родственным или которого он выбрал для этой цели по каким-либо другим основаниям, — все это кажется невозможным одному Юлихеру. Итак, пусть Вейс спокойно и дальше поощряет своих теологических слушателей к стилистически-критическим исследованиям посланий Павла и торжественно заверяет их в том, что эти исследования для них «более насущны», чем религиозно-исторические изыскания фактов у всех столетий и народов, — они во всяком случае более безвредны и более подходящи для докторской работы, — за ним в долгу у нас останется довод в пользу подлинности Павловых посланий или хотя бы только лишь слабый намек, в котором мы могли бы признать эту подлинность. Напротив того, он постановляет, — и с точки зрения теологов, конечно, резонно, — «что для каждого действительно занимающегося посланиями их жизненная подлинность должна быть так непосредственно ясна, что с легкостью можно было бы признать даже излишним ее доказывать». Он сам считает «более важным» поступать так, чем «доказывать само собой понятное (так!) людям, которые или не хотят, или не могут видеть этого» (98). Итак, мы охотно оставим его теологам-студентам для развития в них «литературного вкуса» и будем протестовать только против того, что он приписывает нам не принадлежащие Нам взгляды, напр., называя «детски наивным» мнение, что автор Деяний, описывавший жизнь Павла, должен был также упомянуть и о написанных последним посланиях. Вейс это мнение основывает исключительно на так называемом «мы-рассказе» Деяний (т. е., где автор употребляет местоимение «мы»), который, конечно, мог не давать никакого повода к упоминанию о писательской деятельности апостола. Но что Деяния вообще ничего не знают о таковой, — это бросилось в глаза не только какому-то «дилетанту», вроде Древса, Но и бесчисленному количеству перворазрядных исследователей, упрекнуть которых в «поверхностности» и «невежестве» Вейс не отважится. Ну, пусть «рассказ от имени «мы» оригинален и написан спутником Павла, или же нет, — этим самым ничего не было бы доказано в пользу подлинности Павловых посланий.

Но, быть может, эти послания будут подлинны потому, что мы не знаем, кто придумал фигуру Павла и его послания, — потому, что мы не знаем этого гения? (94). Это, конечно, была бы очень странная логика, которой мы не могли бы ожидать даже от какого-то Вейса. «Проявляется неожиданная анонимная литературная сила, — так изображает Вейс мнение своих противников, — стечение духа и вдохновения вырастает из почвы, неизвестно откуда явившейся. И все это должно было произойти в течение немногих десятков лет (?), потому что она существует, ведь, в то время (?), тогда и более не подлежит отрицанию» (94). Настолько ли мало Вейс знаком со взглядом отрицающих подлинность Павловых посланий, чтобы не знать, что, по их мнению, эти послания были написаны только в начале или в первую четверть второго века? Или, что означает «в то время» и о каком моменте хотят сказать этим определением, что «тогда», мол, Павловы послания существовали? Туманность этого способа выражения, может быть, направлена на то, чтобы «успокоить» испуганные души?

5.2. Доводы за подлинность из обстоятельств времени.

Плохо дело обстояло бы с признанием подлинности Павловых посланий, если бы ее защитники не могли предложить ничего другого, кроме тех доводов на основании чувства и настроения, с которыми мы уже познакомились. Но у них есть еще другие основания. Ведь, по мнению ф.-Содена, еще никто не мог объяснить происхождения этих посланий во втором веке. «Они трактуют, и притом с глубочайшим волнением, о многих, даже слишком многих вещах, которыми во втором веке в среде христиан никто уже серьезно не занимался, как мы это видим из прочих подлинных документов самого христианства» (29). Точно так же заверяет и Юлихер: «они не подходят ни к какому другому времени, кроме годов между 50 и 64». Конечно, другие, особенно же голландские ученые, относительно всего этого держатся прямо противоположного мнения. Они указывают, между прочим, на богатую внутреннюю жизнь общин, к которым обращается Павел со своими посланиями, на их выработанную организацию и церковные распорядки, которые трудно совместить е представлением, что мы имеем дело с только что основанными, совсем еще юными общинами, и которые, скорее, заставляют заключать об их более длительном существовании. Так, в особенности ван Манен пытается показать положение римской общины таковым, в каком ее еще нельзя представить в 59 году, когда, будто бы, было послано ей послание к римлянам[39]. Аналогичную мысль развил и Штек относительно коринфской общины. Установления, как, Напр., крещение за мертвых и аскетическое брачное законодательство, скорее, указывают на второй, пропитанный гностицизмом век, чем на половину первого, если не хотят допустить, что культ Иисуса гораздо древнее, чем склонны признать это наши теологи, и что гностицизм является корнем всего христианства. Да и раздоры и деление на партии в коринфской общине, об устранении которых заботился Павел, и сущность которых еще никто не Мог постигнуть, производят вполне такое впечатление, как будто бы они «только схематически описаны под известными и подходящими для того именами апостольского времени, и целью всего этого описания вообще было предостеречь от церковных раздоров, которые так пышно расцвели повсюду в последующее время». Утверждали, что говорение на неизвестных языках, о котором трактуется в первом послании; к коринф., 12-14, во втором веке было «вполне забыто», а из этого обстоятельства хотят вывести довод за то, что Павловы послания должны были быть