Книга Фаянсовый череп - Андрей Воронин

Они заказали по чашке кофе, и вскоре заказ был доставлен. Юрий пригубил и слегка поморщился: кофе был отвратительный.

– Игорь, – осторожно сказал он, – мне показалось, ты спешил. У тебя как будто был ко мне какой-то важный разговор… Или мне послышалось?

– Важный разговор уже происходит, – бесцельно помешивая пластиковой одноразовой ложечкой в чашке, ответил Миронов. – Он идет полным ходом, неужели ты не заметил? А еще лезешь рассуждать о журналистике… Понимаешь, Юрий Алексеевич, на свете существуют гораздо более простые, быстрые и надежные способы посчитаться с обидчиками, чем суд. Компрене ву?

– Пока не очень, – признался Юрий. – То есть я в общих чертах понимаю, о чем ты говоришь. Я не понимаю одного: чего ты хочешь от меня лично? Чтобы я вас охранял? Да с удовольствием, но я же не могу ходить хвостом за вами обоими двадцать четыре часа в сутки! А если бы и мог, тогда что? Пули пробивают меня точно так же, как и всех остальных, а от хорошего профессионального киллера вообще никакая охрана не спасет.

– Обо мне речи пока нет, – морщась, сказал Миронов. – Речь идет о Светлове, и никто не заставляет тебя его охранять. Его нужно спрятать на время, чтобы он мог спокойно работать и не вздрагивать от каждого шороха. Если мы спрячем его как следует и пустим слух, что он в командировке или.., или еще где-нибудь, то в охране он нуждаться не будет.

– Чтобы это сработало, его нужно спрятать очень хорошо, – сказал Юрий. – Так, чтобы никто не знал, где он находится.

– Знать об этом будут только три человека, – ответил Мирон, пригубливая кофе. – Он сам, твой покорный слуга и.., ты.

– Я? – Юрий нахмурился. – Уволь. Что угодно, только не это. Я так и понял, что эту дурацкую статью вы затеяли вдвоем, но третьим в вашей компании я быть не хочу.

– Юра, – проникновенно сказал Мирон, – ты помнишь старую пословицу: кто старое помянет, тому глаз вон?

– Я не вспоминаю старое, – возразил Юрий. – Я просто не хочу ввязываться в новое. Ты можешь считать меня белоручкой и чистоплюем, но мне кажется, что от этой вашей статейки попахивает тухлятиной. Ты можешь меня уволить, но я нанимался к тебе водителем, а не наперсником в ваших с Димочкой сомнительных творческих экспериментах.

– Фу-ты ну-ты, – сказал Мирон, давя в пепельнице окурок. – Слова-то какие – наперсником, эксперименты, тухлятина… Вот за что я не люблю Советскую власть, так это за всеобщую грамотность. Понавыучивали словечек, трах-тарарах…

– Ясно, – сказал Юрий. – Советскую власть ты не любишь. Ее уже лет пятнадцать модно не любить. Всеобщую грамотность ты не любишь, словечки разные… А что еще ты не любишь?

– Я много чего не люблю, – признался Мирон. – И, в частности, эту чисто русскую привычку чуть что, рвать на себе нательное белье. С треском, со слезой, в охотку… Вот он я, стреляйте, гады! Можете увольнять, можете сажать, можете с живого шкуру драть… Я тебя что, в антиправительственный заговор втягиваю? Я тебя, между прочим, всего-то и прошу, что немного поработать по твоей основной специальности – нынешней специальности, я имею в виду. Светлову надо будет доставлять жратву, прессу, забирать у него готовые материалы… За мной могут следить, понимаешь, голова твоя садовая? Кого же я туда пошлю – Дергунова?

– М-да, – сказал Юрий. – Дергунов – это мысль.

– Вот именно. – Мирон снова оживился и даже сел ровнее. – Ты не в курсе, как Дергунов с классиками состязался? Хотя, конечно, откуда тебе… Тебя тогда у нас еще не было. Ну ты же знаешь, он у нас весь из себя – интеллигент в первом поколении и вообще ум, честь и совесть нашей эпохи. Про талант я уже и не говорю… И вот как-то раз распустил он хвост перед нашими редакционными дамами: я такой, да я сякой, да когда я был во Франции, да как я встречался с Вознесенским, да как он стихи мои хвалил… Заврался, в общем. А Димочка Светлов возьми и этак уважительно к нему и подъедь: ах, Александр Федорович, а я ведь тоже иногда стишками балуюсь, так не взглянете ли хоть одним глазком? Ну сам понимаешь, чужие стихи критиковать – это не свои показывать, которых, может, на самом деле и нету. В общем, согласился наш Александр Федорович. А что же, говорит, приносите. Посмотрим, что вы там наковыряли. Димочка наш, не будь дурак, свои стихи ему не понес – он, кстати, очень неплохие вирши кропает, я читал, – а перешерстил свою библиотеку, списал что-то такое малоизвестное у Есенина и приносит Дергунову. Ну тот, натурально, обалдел, а потом очухался и говорит: слабовато, говорит, сыро, но если как следует поработать над собой, то из вас может получиться поэт… А сам буквально назавтра прибегает ко мне и сует листочек: посмотрите, Игорь Валентинович, вы у нас признанный авторитет и вообще главный редактор. Я, говорит, нацарапал между делом. А у самого глаза красные, как у лабораторной крысы, – сразу видно, что всю ночь корпел. Ну стишки, само собой, полный отстой: любовь – кровь, луна – пелена, луга – стога… Ничего, говорю. Жалко, говорю, что у нас поэтической странички нет, а то бы напечатали. Этот дурак обрадовался, а Димочка сидит в уголке, глазки к потолку время от времени закатывает и что-то такое в блокнотике строчит – стихи, значит, рожает в творческих муках. На самом-то деле он Пушкина наизусть шпарил…

– Пушкина?! – не поверил Юрий. – И Дергунов не понял?

– Не-а, – с довольным видом ответил Мирон. – Даже не заподозрил. Ну, конечно, это было не “Буря мглою небо кроет…”, так что Дергунову простительно. В общем, месяца полтора эти два клоуна нас развлекали. Димочка взял привычку эти листочки со “своими” стихами будто бы невзначай повсюду забывать, а Дергунов найдет такой листочек, почитает-почитает и аж синеет весь, как вурдалак. Зубы стиснет, голову вздернет вот этаким манером и поскакал, значит, ответ рожать. Очень может быть, что Димочка таким способом в конце концов и сделал бы из него поэта, да зашел как-то на беду к нам один шибко грамотный посетитель и углядел один из Димочкиных листочков. Кто это, говорит, у вас в редакции так хорошо Пастернака знает? Что было… Я до вечера в кабинете взаперти просидел: Дергунов справедливости требовал, а у меня, как вспомню, ну прямо истерика начинается. Какая уж тут справедливость!

– Да, – сказал Юрий, сдерживая улыбку, – справедливостью тут не пахнет. Жалко Дергунова.

– А меня тебе не жалко? – возмутился Мирон. – Это ведь еще не все. Дня через три после скандала звонит мне редактор одного литературного альманаха и, натурально, с претензией: что это за Дергунов у тебя такой? Он, говорит, весь отдел писем с ума свел своими поэтическими экзерсисами и ссылается при этом на тебя – дескать, ты посоветовал дерзать. Потом еще один позвонил, и еще… В общем, та еще получилась эпопея. Это сейчас смешно вспоминать, а тогда, помнится, я уже начал подумывать, как бы мне их обоих половчее удавить, рифмоплетов этих недоделанных.

– Верю, – сказал Юрий, гадая, к чему бы эта притча. – У меня тоже частенько возникает такое желание.

– Ха! У него, видите ли, желание… Ты их просто наблюдаешь время от времени, а мне ими приходится руководить. Впрочем, ты ведь был офицером, так что наверняка знаешь, о чем я толкую.