Книга Девушка пела в церковном хоре - Мастер Чэнь

Я и подумать не мог, что мне предстояло редкое зрелище: Лебедев, который рассердился всерьез.

Это выглядело так: он вытянулся на своем стуле, его бородка выпятилась вперед, он попытался застегнуть у горла крючок, который уже был застегнут.

– Ах, значит, вот как они, – сказал он особо тихим и особенно размеренным голосом, глядя на противоположную – уже голую – стену каюты.

Перед ним лежали те самые две полоски бумаги. На одной – на английском – было написано: «действовать по третьему варианту». И дальше был адрес.

Адрес был в Токио.

И вот отправленная отсюда телеграмма, тоже на английском – если я правильно понимаю, означающая следующее: «груз по-прежнему на донском последний в кильватере».

Отправлена она была по тому самому адресу в Токио.

– Ну что ж, – почти прошептал Лебедев. – Это уже не исправишь. И ничего менять мы не будем.

– А Рожественский все знал? – таким же шепотом поинтересовался я.

– Он? Конечно. А какая теперь разница, что и знать-то…

Тут Лебедев замолчал. Попросил – то есть приказал – оставить ему телеграфные бумажки. И отпустил меня движением подбородка.

Дальше была не опера, а симфония – гайдновская, «Прощальная», когда в последней, неожиданной пятой части музыканты один за другим уходят, гася свечи.

Дело в том, что в Камранг к нам в подкрепление пришла еще одна эскадра – адмирала Небогатова, во главе с «Николаем I». По сути он конвоировал семь транспортов. И вот сейчас транспорты, один за другим, прощались с нами и уходили куда-то в Шанхай.

Нас осталось 38 боевых кораблей и 13 вспомогательных. Госпитальных судов теперь было два, кроме «Орла» появилась еще «Кострома». И вот мы, выстроившись уже вдалеке от залива, как на Мадагаскаре, подняли над нашими трубами одно общее громадное черное облако.

Отряд Небогатова замкнул наш тыл – впервые «Донской» не шел последним. Я мрачно улыбнулся.

И тут… честное слово, я просто смотрел на тающие на горизонте горы, и ко мне вернулась давно пожиравшая меня мысль, тот самый корабль, невидимый за горизонтом: все было не так. Еще раз: охранное отделение знало, что Люцифер окажется где-то рядом с грузом золота на нашем крейсере, золото – магнит для него.

А если…

Что мне сейчас сказал Лебедев: «А какая теперь разница, что и знать-то…». Что и знать-то было нечего?

Что я, собственно, видел: два-три слитка желтого металла с какими-то оттисками. А могу ли я отличить, на взгляд, золото от латуни? Смешно и говорить.

А прочее – ну, видел я запечатанные ящики. И только.

И почему бы не перевернуть ситуацию с ног на голову: чтобы поймать в ловушку Люцифера и с ним остатки его боевой группы, им устроили не золотой магнит, а золотую ловушку. А они в нее поверили всей душой. Следом поверили и вот эти – из конкурирующей организации, друзья рабочих.

Приманка, пустышка – но ведь как сработало!

А теперь, к сожалению, выясняется, что верят в существование золота и японцы. А как же не верить, если за него перегрызлись две преступные группы, поубивали людей, хотели угнать корабль, а теперь и сдают, как они думают, золото японцам – только чтобы не проклятому режиму.

Но все это время…

Не было никакого золота.

Сказать Дружинину, огорчить его, поведать, что зря он работал сторожевым драконом? Но игра с тех пор изменилась. Начиналась с грабежей для финансирования терактов, сопровождалась подлой политической болтовней – когда желают «поражения царизма», чтобы в бедной России «поднялся вихрь». А теперь вот так. Уже не болтовня. Не можем стащить золото вместе с кораблем – ну, пусть его получат японцы. Вот тогда самодержавие и правда рухнет.

Что делать со страной, в которой есть такие люди? Как мы дошли до такого ужаса?

А с другой стороны, мы до него дошли – и мы из него выйдем. Потому что есть я и есть мы. И Россия будет наша, да она уже почти наша.

Я отчетливо помню, что в тот момент мне послышался стук метронома, медленный, неуклонный. Может быть, то были какие-то механизмы под верхней палубой.

Я глубоко вздохнул и проследовал на ужин в кают-компанию, с ее голыми железными стенами.

Кто-то еще посматривал в иллюминаторы на уходящий берег, кто-то уже набрасывался на пока свежую береговую еду. Голоса звучали одновременно:

– Пара недель вдоль Китая-батюшки – и все. Полгода уже в пути, господа… А тут две недели. Это разница.

– Какого бы черта не сделать три недели. Пойти от Формозы к Тихому океану, обойти Японию с востока…

– Ты к тому, что весь японский флот стоит к западу от архипелага?

– Ну, пусть за нами погоняется в океанских водах. Если упустят, без выстрела ведь можно пройти.

– Ха-ха. Но, к сожалению…

– К сожалению – что?

– Уголь, дружочек. В обрез. Только на прямой путь вдоль Китая до Владивостока. На восточный маршрут – никак.

– Черт, ну ладно. Две недели. По сути, миновать этот пролив, и все.

– Какой пролив?

– Цусимский, понятно.

А стрелять в них теперь будешь?

Мой читатель знает, что означает это слово – Цусима, а я в тот момент и вообразить не мог, чем кончатся мой экзотический кругосветный поход и странная история с золотым грузом старого крейсера.

И еще мой читатель знает, что раз уж он видит вот эти строки, то автору их повезло – он, то есть я, остался жив.

Что было после, как я попал в мой нынешний сыроватый, но мирный край под названием Калифорния… для этого мне пришлось прожить несколько жизней. Одна из этих жизней началась в лагере для военнопленных в Сасебо, куда по осени мне пришло точно такое же толстое письмо, как тогда, в Носси-бе. Я распечатал этот неаккуратный ворох газет, прокламаций и журнальчиков, и…

«Ты жив! И твой верный друг Станислав Одоевский-Шешурин приветствует тебя. Доложу тебе, мы несколько месяцев не знали, хоронить тебя или еще искать, и молодец, что догадался дать весточку, – но как же долго ты собирался, и как долго идут письма.

И как же быстро несется матушка-Русь. Все, о чем мы мечтали – оно происходит, но, Боже великий – кровь, виселицы, нескончаемый ужас. Что ж, если такова цена, надо ее платить, не правда ли?»

Тут я поморщился, но тогда я только начинал свою очередную жизнь и в итоге съел это сомнительное блюдо Станислава, хотя и без удовольствия.

«Ты слышал, конечно, что Россия расшевелилась всерьез, – бежали по бумаге строчки. – Но одно дело слышать, другое чувствовать. И вот тебе очередная моя мусорная корзина. Да какая! То, что я присылал тебе весной, то было ничто. Да, пара десятков оппозиционных листков, но сейчас-то, сейчас… Вот тебе анекдотец из “Сигнала”: в четверг в третьем часу дня на Невском один господин – по виду литератор – громко и твердо сказал даме, шедшей с ним, что не намерен издавать никакой газеты. Оригинала тотчас окружила огромная толпа, криками выражая свое удивление…