Книга Витязи в шкурах - Анатолий Дроздов

– Их везде много. Что за жизнь? Батюшка учил: любите друг друга! Все соглашаются, кланяются. А выйдут из церкви… У вас тоже?

– Так.

– Куда доброму человеку идти?.. Нельзя вам тут, съедят!

– Подавятся!

– Надобны вы им, пока война. А как нужда кончится, съедят.

– Мы сами, кого хочешь, съедим!

– Кишка тонка! Не знаете вы наших. Тут брат идет на брата, а сын – на отца! Князья только и знают, что друг с другом воевать, а головы вои простые кладут.

– Ты на войну добровольно пошел.

– С погаными воевать – божье дело. За это, батюшка говорил, все грехи человеку прощаются. И знаешь ты, какое зло у меня к ним.

– Знаю.

– Не видел… Вервь в лесу схоронилась, а несколько стариков решили хатинки свои проведать – на месте ли? Из молодых никто не пошел – боязно, а старики… Их не жалко, зажились. Моя с дочкой за ними увязалась, мы-то без стариков… Имение пожалела – все нам таким потом давалось! Я в отлучке был, так бы никогда не пустил! Эх!..

– Выпей еще! И ешь!..

– Добрая у вас еда! Воев так не кормят.

– Мы и сами так не каждый день. Случай особый.

– Спаси бог, что позвали! Никогда так не ел! Хоть перед смертью…

– Тьфу на тебя!

– Что расплевался! Али сам не знаешь?

– Сгинуть, Микула, дело не хитрое. Надо жить!

– Зачем?

– Вернешься к себе… Ты еще молодой…

– Нельзя мне в вервь. Двенадцать чужих сыновей оттуда увел. Половины уже нет. С меня спросят!

– Могли и без тебя сгинуть!

– Сгинули без меня – спроса не было бы. А так я увел. Не жить мне там. И не хочу. Вчера во сне Олесю свою видел. Стоит, Аленку на руках держит и зовет: "Иди к нам!"

– Не буду я тебе больше наливать!

– А и не надо! Не добреду. Голова тяжелая, ноги тяжелые… Хмельное вино! Браги с полведра надо выпить, чтоб так зашумело. Уважил, Кузьма! Дай я тебя поцелую!..

– Бить тебя будут!

– Напугал! Меня всю жизнь били! Шкура на спине полосатая.

– Могут и убить!

– А в городе не могут? Сам говорил: жить всем осталось два дня!

– Ты мог бы и уцелеть.

– На такой войне, Кузьма, уцелеть трудно. Да и зачем человеку жить, когда не хочется? Ты не печалься, я сам захотел. Поганых побил немало, а сделать так, чтоб им не пришлось больше казнить наших жен и детушек… Радостно мне. Ох, как я им! Я глотки их поганые зубами рвать буду…

– Глотки не надо!

– Не бось! Сначала дело справим, а уж потом…

– Не испугаешься, когда я приду?

– Не из пугливых… Зверья я сроду не боялся, в лесу вырос. Трех медведей на рогатину поднял.

– Меня не подыми!

– Ни за что!

– Дай я тебя поцелую!

– Проводи меня боярин до хода, ноги плохо идут.

– За стенами сам доберешься?

– Доползу.

– Чтоб не подстрелили ненароком! Поганые разъезжают…

– Куда им ночью! А я прикорну где-нибудь на травке, травка мягкая…

– Душевный ты человек, Микула!

– И ты душевный, Кузьма! Дай я тебя еще поцелую прежде, чем в эту дырку лезть…

* * *

Огонь, бушевавший под стенами Путивля всю ночь, к рассвету утих, оставив на месте густо застроенного посада черное пепелище. Кое-где на месте богатых боярских хором и убогих домишек ремесленников еще струился к небу сизоватый дымок – тлели последние головешки, но от городских стен и до самой речной поймы простиралась жуткая пустота. Между уцелевших в пожаре куполообразных закопченных печей шныряли редкие всадники в тщетной надежде найти хоть какую-то добычу. Двое степняков, самые смелые, в своем розыске добрались чуть ли не к стенам города.

– Смотри! – сказал один из них, с заячьей губой, открывавшей редкие желтые зубы. – Мертвый русский! Не успел убежать.

– Задохнулся в дыму, – ответил по-кипчакски второй, широкоскулый, подъезжая ближе и склоняясь над телом. – Стрелы в спине нет и копьем его не кололи – раны не видно. Одежда на нем – рвань. А вот сапоги еще добрые.

– Я первым увидел! – заторопился Заячья Губа, слезая с коня. – Сапоги мои!

Широкоскулый спорить не стал, насмешливо наблюдая, как напарник стаскивает с ноги трупа сапог. Когда Заячья Губа потянул к себе второй, тело вдруг зашевелилось. Половец испуганно отскочил. Напарник нагнулся и с размаху вытянул оживший труп камчой.

– Уд ты коний! Выблядок кобылий!..

Оживший труп сел и очумелым взором уставился на половцев.

– Что это он? – спросил Заячья Губа.

– Ругается, – усмехнулся напарник и еще раз хлестнул русского по спине. – Недоволен, что ты помешал ему спать. Дерзкий раб!

Заячья Губа подскочил и стал суетливо ощупывать пленника. Тот в ответ только равнодушно сплюнул. Степняк поморщился и обрадовано повернулся к широкоскулому.

– Он цел, ни одной раны! Только пьяный – воняет брагой. Наверное, пил весь день и заснул, потому не смог убежать. Он крепкий – греки дадут за него много серебра. Мой раб!

– Кза велел весь полон ставить на осадные работы, – возразил широкоскулый. – Пока мы возьмем этот город, его могут убить.

– Если не убьют, будет мой, – возразил Заячья Губа. – Хорошо, что я поехал сюда. А ты говорил, что ничего не найдем… Снимай сапог! – багровея, закричал он пленнику. – Ты не хан, чтобы я тебя разувал!

Русский недоуменно смотрел на него.

– Он не понимает, – снисходительно посоветовал широкоскулый. – Ты покажи руками, что делать. Хочешь, я еще его хлестну?

– Нет! – заторопился Заячья губа, доставая из-за пояса камчу. – Я сам!

Пленник после третьего удара понял, наконец, что от него хотят, и стащил с ноги второй сапог. Бросил его под ноги Заячьей губе, встал и, не спеша, побрел к половецкому стану.

– Ты куда! – закричал Заячья Губа, сунув в мешок сапоги. – Стой!

– Он тебя правильно понял! – засмеялся широкоскулый. – Пошел верной дорогой. Ты чем недоволен?

– Сейчас я ему! – сердито сказал Заячья Губа, вскакивая в седло.

– Изобьешь в кровь, Кза тебя не похвалит, – перехватил его руку напарник. – Ему свежие работники нужны. Лучше поищи в сумке клеймо, пока его не перехватили. Кое-где огонь тлеет, надо тавро поставить. Иначе потом не докажешь, что пленник твой.

– Правильно! – согласился Заячья Губа, шаря в сумке. – Я, как продам раба, тебя в гости позову, много кумыса выпьем. Хороший совет!