Книга Будьте моим мужем - Ксюша Иванова

Я задохнулась от обиды и возмущения, но подняв глаза, столкнулась с успокаивающим взглядом Сергея Николаевича, который отрицательно мотнул головой. Я промолчала.

— Владимир Семенович, ваш сын отлично знал, что Эмма Сергеевна замужем. Ведь знал, Эмма?

— Да.

— Антон говорит, что у них брак фиктивный, — показывая свою осведомленность, сказал Крамской. — И заключен только для того, чтобы взять из детдома ребенка!

Сказав это, Крамской почему-то покраснел и, вскочив со стула, на котором успел просидеть всего пару минут, стал ходить взад-вперед по кабинету.

— Это он вам со сломанной челюстью сказал? — спокойно спросил следователь.

Мэр остановился, задохнулся, удивленно посмотрел на майора:

— Я сейчас не понял… Вы не доверяете моим словам? — потом повернулся ко мне. — Уважаемая, у вас с Логвиновым фиктивный брак?

Майор кивнул, давая мне разрешение ответить, а я готова была заплакать — не от страха уже, нет! Просто соврать я не могла, как ни старалась себя заставить…

— Не знаю, как объяснить… В начале он, действительно, был фиктивным. Я хотела усыновить мальчика, потому что… Потому что полюбила, пожалела его. Паша согласился жениться на мне для этого. Но потом… Нет. Брак у нас не фиктивный. Хотя Антон, наверное, думает по-другому…

— А зачем же вы морочили моему парню голову? Почему не сказали сразу, что у вас отношения с вашим… хм, мужем? Вы, получается, сами виноваты! Поражаюсь современным дамочкам! Или может, вы выбрать не могли — оба небедные, оба к вам проявляют интерес? Вот так у нас получается, майор, бабы развлекаются, а мужики травмы получают!

Меня словно грязью облили — нервно сжались в кулаки руки, по щекам, как ни пыталась сдержаться, потекли слезы. И я проклинала себя за слабость, за неумение сдержаться, но ничего поделать не могла.

— Владимир Семенович, — вкрадчиво сказал майор. — Раз уж сын рассказал вам, каковы у Логвиновых отношения, то вы, наверное, в курсе, что мальчик Эммы Сергеевны, тот, которого она усыновила с мужем, носит фамилию Смирнов. Его мать — Любовь Смирнова, недавно умерла… покончила с собой.

Крамской быстро взял себя в руки, но даже я успела заметить, как испуганно и с пониманием сверкнули его глаза! Даже я поняла — он отлично знает, о чем идет речь… о ком идет речь!

— И что вы хотите сейчас мне сказать? — выдавил он из себя.

— Я разъясняю вам обстоятельства произошедшего всего лишь. А вы делайте выводы сами.

Крамской прошелся туда-назад еще раз и уже совершенно другим тоном сказал, а если точнее, попросил:

— Сергей Николаевич, я хотел бы с вами наедине поговорить.

— Хорошо, Владимир Семенович. Эмма Сергеевна, дайте свой телефон дежурному и можете ехать домой. Я вам позвоню.

Он не звонил три дня. По поводу Павла в полиции говорили, что он сидит на сутках. Во встрече с ним мне было отказано. Утро мое начиналось с бессмысленной поездки в участок. Потоптавшись там и услыхав очередной отказ, я отправлялась домой безо всякого результата. Следователь позвонил мне только к вечеру третьего дня. Сказал, что Павел отпущен домой, что заявление Крамской забрал, и дело не получит дальнейшего хода. Я осмелилась спросить о деле Любови Смирновой. На что с тяжелым вздохом Сергей Николаевич сказал, будто бы показания пятилетнего мальчика, который к тому же не говорит, просто не сыграют никакой роли, особенно при том, что у мэра, естественно, имеются связи, что дело это уже прикрыто и начинать его заново просто не дадут.

Я с тоской думала о том, что жизнь полна несправедливостей! Погибла молодая женщина, а никому и дела до этого нет! Никто не наказан, да что там! Даже обстоятельства ее смерти наверняка не известны! И вполне вероятно, что она не сама себя… И вполне вероятно, что Антон (!) — такой приятный, такой милый, убил ее! Да только у Антона есть папа, да еще какой, а у Любы не было никого! Но в себе лично я не чувствовала сил добиваться справедливости. И трусливо решила, что маму Андрюши уже не вернешь, а я могу сделать для нее единственное, по-настоящему нужное, что бы она, будь жива, я уверена, одобрила — растить и любить ее сына.

…Я ждала. Думала, что Паша приедет ко мне. Весь вечер… а потом всю ночь. Стояла у окна, высматривая во дворе знакомую машину. Но его не было. Его вещи на полках в моем шкафу, его бритвенные принадлежности, большая спортивная сумка на антресолях… К вечеру следющего дня я поняла, что он не придет. Я понимала почему. И разум подсказывал, что, возможно, так будет лучше. Но сердце… Оно рвалось к мужчине, который за такой короткий отрезок времени сумел привязать к себе невидимыми нитями, сумел завоевать и меня саму и моих детей.

Кирилл прятал глаза, увиливая от моих вопросов о Паше. Андрюша рисовал, помимо узнаваемых Полинки и меня в розовых платьях, Кирилла на скейте-досочке и мужчину за рулем большой машины, в котором я, конечно, узнавала Пашу, — семью… Даже Полинка, поначалу все высматривавшая "дядю Пашу", а потом перестала и лишь молча бросалась к двери, когда приходил кто-нибудь, а потом, опустив голову, возвращалась в свою комнату…

И, наверное, я бы никогда не решилась на подобное… если бы не Вера Васильевна.

… - Эммочка, ты не будешь против, если я вот тот портрет Андрюшин, который ты рисовала, к себе возьму? А ты туда, на то место, эту фотографию повесишь, где детки втроем на полу сидят? — она пекла блинчики на моей кухне, ловко заворачивая в них творог.

Мне хотелось сейчас все оставить на своих местах. А впрочем, мне хотелось только покоя. Чтобы все ушли, а я спокойно поплакала без лишних расспросов и утешений! Мне не хотелось пить чай, который заварила себе просто для того, чтобы не сидеть без дела рядом со свекровью. Но я пила…

— Берите…

— Эмма, — она положила свою теплую, гладкую руку с яркими розовыми ногтями на мою ладонь, и я была вынуждена взглянуть в ее глаза. — Ну что же ты? Ты же у меня всегда такая жизнелюбивая была, такая выдумщица! Не нужно так… И ты прости меня, но я все-таки скажу! Поезжай к нему! Будь рядом! Сколько нужно, столько и будь! А я с детьми останусь! К врачу сходите вместе! Он — хороший мужик! Он не обидит.

Я не успела пожалеть, что все о Паше ей рассказала, как она, обняла за плечи сзади и, заплакав, продолжила:

— Подумай сама, если тебе так плохо с нами со всеми, то каково ему одному там…

— А как же вы, Вера Васильевна, — с трудом выговорила я сквозь подступившие слезы.

— Да что я-то? Я свое отжила! Поезжай, дочка…

54. Павел.

— Спасибо, Вадим! Завтра в восемь! — я вылез возле своего подъезда и, махнув рукой Вадику, временно подрабатывающему у меня личным водителем, пошел домой.

Ездить на машине я теперь не мог — врач предупредила об этом сразу. Да буквально на второй день приема лекарств я и сам почувствовал какую-то заторможенность в своих реакциях — соображал медленнее, двигался тоже. Чтобы что-то решить, мне нужно было закрыться в кабинете и, сделав над собой усилие, хорошенько подумать. И если поначалу мучила тоска по Эмме и детям, если в первые дни, выйдя из участка, я буквально места себе дома не находил, почему и переехал временно к родителям, то теперь все улеглось, я был спокоен и равнодушен. И порой, в моменты каких-то прояснений, мне становилось страшно, что так я смогу и привыкнуть — а что, ни боли тебе, ни разочарований, ни расстройств, выпил таблеточку и спокоен, как удав! Только и радости-то никакой…