Книга Пэлем Гренвилл Вудхаус. О пользе оптимизма - Александр Ливергант

«Я прослушала все радиопередачи, – пишет 16 июля Рейнолдсу Леонора, – и глубоко убеждена: Плам совершенно не сознает, что сделал что-то дурное».

Нет, сознает, конечно, – но никогда не согласится с тем, что совершил предательство.

Леонора всегда недооценивала любимого отчима, воображала его небожителем, каковым он, если и был, то в меньшей степени, чем ей казалось. Однако в данном случае падчерица Плама была права: Вудхаус не чувствовал себя виноватым, по большому счету. Когда он умер, в его бумагах было найдено небольшое, страниц на шестьдесят, произведение, которое писатель назвал «Апологией», а мы бы – и с бо́льшим основанием – назвали бы «Оправданием». Писалась «Апология» частично летом 1941 года по горячим следам, а частично – позже, и никогда не издавалась. Наиболее часто повторяющаяся в «Апологии» фраза: «Я вовсе не пытаюсь оправдываться». Пытается, конечно.

«Откровенно говоря, мне никогда не приходило в голову, что могут найтись люди, недовольные тем, что я рассказываю своим американским друзьям кое-какие забавные факты из жизни в И-Лаге. Теперь-то я, конечно, вижу, как неблагоразумно поступил… Как заметил на днях симпатичный канадский газетчик, когда мы заговорили на эту тему, я упустил отличный шанс держать язык за зубами… Я вовсе не пытаюсь оправдываться. Или – жаловаться. Громогласные вопли, которые раздались в результате моего неблагоразумного поступка, явились в моей жизни самым громким скандалом с тех пор, как я, еще мальчишкой, сломал зонтик местного викария, и мои тетушки принялись писать друг дружке гневные письма об этом событии. Но уже тогда я сразу почувствовал, что скандала не избежать, что иначе и быть не могло. Вот и теперь, когда стало известно, что я выступаю по немецкому радио, все в один голос прокричат: “Всё, о чем он скажет, будет немецкой пропагандой!”».

И к какому же выводу приходит Вудхаус? Да, я поступил неблагоразумно, недальновидно, но ничего пропагандистского в моих беседах о жизни в тюрьмах и лагере нет.

Глава восемнадцатая. «Война – это мир», или «Оазис безопасности и счастья»

1

«Война – это мир». Эта чеканная формула тоталитарной Океании из романа Оруэлла «1984» – разумеется, если понимать эту формулу буквально, – довольно точно передает жизнь Вудхауса военных лет. В самом деле, он ухитрился прожить пять лет войны, как если бы никакой войны не было и в помине. Война для него была миром – не слишком привольным и благоустроенным, но миром. У нас про него бы сказали: «Хорошо устроился». А ведь и в самом деле – неплохо! В чем его во время газетной травли, в основном, и обвиняли. Вот только не он устроился, а обстоятельства его «устроили» – ему благоприятствовали. А он, как мирному (и в прямом, и переносном смысле) человеку и полагается, этим обстоятельствам не препятствовал. Не искушал судьбу.

2

Впоследствии крошечную деревеньку Дегенерсхаузен, где в старом, XVIII века «господском» доме вместе со своей десятилетней дочерью жила баронесса Анга фон Боденхаузен, Вудхаус не раз называл «раем на земле», «оазисом безопасности и счастья»[77]. И нисколько не преувеличивал. Стоял дом в огромном парке, а лучше сказать – в ботаническом саду: что только там не росло – и магнолии, и серебряные ели, и орешник, и буки, и липы, и акация. Для любителя прогулок на природе лучше места не придумаешь: красота, раздолье.

В этот парк выходили окна его комнаты на первом этаже – тихой, светлой, просторной, с массивным письменным столом из дуба, где за неполные два года «рая на земле» написаны были два романа, «Радость поутру» и «Полная луна», и несколько рассказов. А также задумана и начата книга о пребывании в лагере, которую он так и не закончит, – «Вудхаус в стране чудес». Каждое утро, ровно в половине девятого, раздавался едва слышный, почтительный стук в дверь, и служанка Розмари вносила завтрак. После чего день шел «по накатанной», ничем не отличаясь от рабочего дня в Лоу-Вуде. Пятнадцатиминутная зарядка на лужайке перед домом, за которой, с трудом сдерживая смех («семейные» трусы в цветочек ниже колен, высокие носки на подвязках), наблюдали домочадцы. Потом кропотливый творческий процесс, продолжавшийся без перерыва до часа дня. Потом обед, который накрывался в библиотеке на втором этаже и был, несмотря на военное время, обилен, разнообразен и вкусен. Потом прогулка в парке – либо в одиночестве, либо в обществе Рейнхильд, дочери Анги, и ее школьной подружки Ортруд, с которыми Вудхаус быстро нашел общий язык. Не раз бывало, что Вудхаус жертвовал прогулкой и в благодарность за крышу над головой «хлопотал по хозяйству»: с нескрываемым удовольствием и удивительной для его шестидесяти с лишним лет сноровкой выметал сор из конюшни, кормил коз, помогал доить коров. И радовался, как ребенок, если у него получалось. А вечером, после ужина, вновь отправлялся на прогулку – теперь уже с хозяйкой дома. Вот что Анга записала в дневнике 22 сентября:

«Какой же это добрый и легкий человек! И при этом – значительная личность. Никогда не скажет ни одного резкого слова, не рассердится, не обидится. Мягкий, добрый, радушный, улыбчивый. С другими людьми легок, как перышко, при этом не навязчив, старается сохранять дистанцию. Держится просто, избегает пышных фраз, да и вообще предпочитает помалкивать. Да, Пламми живет в вымышленном мире, есть у него одна чудесная особенность: он выслушает вас – и тут же забудет, что ему говорилось. А потом будто очнется: остановится, полезет в карман за носовым платком протереть очки и с изумлением скажет: “Нет, не может быть!”»

Чем не лорд Эмсворт! Тот тоже не верил своим глазам, когда Императрица отворачивалась от корыта или в Бландингс приезжал псевдо-канадский и псевдо-поэт – вальяжный и обаятельный Псмит.

Как знать, быть может, восклицание это относилось вовсе не к сказанному Ангой – ее слова Плам и правда мог, задумавшись, пропустить мимо ушей. А к тому, что́ с ним произошло и происходит. Нет, не может быть, чтобы в разгар войны я очутился в этом чудесном, мирном, сказочном уголке, где о нацизме напоминают разве что красный флаг со свастикой над входом в магазин, да двое французских военнопленных в черных комбинезонах, что без устали работают в поле. Нет, не может быть, чтобы дочь баронессы называла меня «дядюшкой Пламми», дарила мне на шестидесятилетие трубочный табак и расшитые носовые платки, приходила меня будить со своим чудесным мальтийским псом, а я целовал собаку в нос и рассказывал Рейнхильд на ночь сказки по-французски. Английского Рейнхильд не знала, да и Вудхаус, несмотря на долгое пребывание в Германии, с немецким был не в ладах, к «Schönes Wetter» за два года прибавились разве что «Guten Tag» и названия одного-двух блюд, подававшихся в «Адлоне». Нет, не может быть, чтобы я уговаривал Рейнхильд вести дневник: «Когда в жизни что-то не складывается, запиши, что́ тебя огорчает, – и огорчения как рукой снимет». Нет, не может быть, чтобы я каждый вечер читал вместе с ней молитвы, это я-то – атеист до мозга костей. И, тем не менее, перед сном он молился (Маккрам пишет, что молиться Вудхаус приучился в лагере). Спустя лет двадцать на вопрос корреспондента BBC, верит ли он в Бога, Вудхаус ответил: «Очень трудно сказать, верю ли я в Бога… День на день не приходится. Бывают дни, когда верю, бывают – когда нет».