Книга Наука логики. С комментариями и объяснениями - Георг Гегель

Скептицизм – в узком смысле античная философская школа, утверждавшая недостаточность логических процедур для понимания происходящего во внешнем мире. Гегель указывает на то, что в основе скептицизма лежат не собственные свойства логики, а определенная воля (произвол), отделяющая «происхождение» явлений от «вожделения» их знания, а «власть» разума от «труда» самих явлений.

Этим определилась деятельность скептицизма вообще и образ его действия. Скептицизм показывает диалектическое движение, которое есть чувственная достоверность, восприятие и рассудок; точно так же он показывает и несущественность того, что в отношениях господства и служения и для самого абстрактного мышления считается определенным. Названное отношение включает в себя в то же время некоторый определенный способ наличия также нравственных законов как заповедей господства; определения же в абстрактном мышлении суть понятия науки, в которую разрастается бессодержательное мышление, связывая понятие – на деле лишь внешним образом – с самостоятельным для него бытием, составляющим его содержание, и придавая значение лишь определенным понятиям, хотя бы они и были чистыми абстракциями.

 Бессодержательное — лишенное содержания как способности формулировать новые понятия на основании старых данных: в скептицизме как умонастроении ограниченность данных означает и ограниченность возможностей нашего мышления делать что-нибудь с этими данными.

Диалектическое как движение негативное, взятое в его непосредственном бытии, кажется сознанию прежде всего чем-то, чему оно принесено в жертву и что не обязано бытием ему самому. Напротив того, в качестве скептицизма негативное движение есть момент самосознания, с. которым не так обстоит, что его истинное и реальное исчезает для него неведомо как, а оно само, обладая достоверностью своей свободы, позволяет исчезнуть этому другому, выдающему себя за реальное, – не только предметному как таковому, но и своему собственному отношению к нему, в котором оно считается предметным и проявляется таковым, а, следовательно, также своему восприниманию, равно как и укреплению того, что оно рискует потерять, [т. е.] софистике и своему истинному, из себя определенному и утвержденному. Благодаря этой сознающей себя негации самосознание приобретает для самого себя достоверность своей свободы, испытывает ее и тем самым возвышает ее до истины. Исчезает же «определенное» или различие, которое, каким бы образом и откуда бы оно ни было, выставляется как различие незыблемое и неизменное. В этом различии нет ничего постоянного, и оно должно исчезнуть для мышления, потому что различаемое именно в том и состоит, что само по себе оно не есть, а свою существенность оно имеет в чем-то другом; мышление же есть проникновение в эту природу различаемого, оно есть негативная сущность в качестве «простого».

 Софистика – буквально «искусство мудрости»: ранняя форма идеологической рефлексии в античной философии, практически осуществлявшаяся и как умелая манипуляция эмоциями аудитории. Софисты утверждали непознаваемость мира исходя из того, что мы познаем его по принципам, сформулированным в наших социальных ситуациях и, значит, не имеющим отношения к действительному устройству мира. Софистика в этом смысле была первой критикой языка и повлияла на становление гуманитарного знания как интерпретативного, а не понятийного (подробнее см.: Кассен Б. Эффект софистики. / пер. с фр. М., 2000). Гегель утверждает: софистика путает предметность знания с «воспринимаемостью» мира. От того, что мы формулируем предметные понятия, мир не становится более воспринимаемым, но знание становится более достоверным, тогда как софисты, видя, что мир не стал прозрачнее от прозрачности наших понятий, считают, что непрозрачные понятия могут выстроить непрозрачный мир таким, каким он им угоден. В этом аспекте софисты были основателями политических технологий и речевых эффектов, когда речь действует как театр, как зрелище.

Следовательно, скептическое самосознание в переменчивости всего того, что хочет укрепиться для него, узнает на опыте свою собственную свободу как свободу им самим себе сообщенную и им сохраненную; оно есть для себя эта атараксия мышления о самом себе, неизменная и подлинная достоверность себя самого. Последняя не проистекает из чего-то постороннего, что поглотило его многообразное развитие, не проистекает как результат, который свое становление имел бы позади себя; а само сознание есть абсолютный диалектический непокой, та смесь чувственных и мысленных представлений, различия коих совпадают и коих равенство (ибо оно само есть определенность по отношению к неравному) в свою очередь точно так же растворяется. Но это сознание, вместо того чтобы быть равным себе самому сознанием, именно в этом на деле есть лишь просто случайный хаос, головокружительное движение беспрестанно себя порождающего беспорядка. Оно есть этот хаос для самого себя, ибо оно само поддерживает и производит этот движущийся хаос. Вот почему оно в этом и сознается, оно сознается, что оно есть совершенно случайное, единичное сознание, – сознание эмпирическое, ориентирующееся на то, что не имеет для него реальности, повинующееся тому, что для него не составляет сущности, делающее и претворяющее в действительность то, что не содержит для него истины. Но точно так же, как оно считает себя таким именно образом единичной, случайной и на деле животной жизнью и потерянным самосознанием, оно превращает себя, напротив, опять-таки во всеобщее себе самому равное [сознание]; ибо оно есть негативность всякой единичности и всякого различия. Из этого равенства себе самому или, лучше сказать, в самом этом равенстве оно опять впадает в указанную случайность и в хаос, ибо именно эта движущаяся негативность имеет дело только с единичным и возится со случайным. Это сознание, следовательно, есть бессознательная болтовня, переходящая от одной крайности – от себе самому равного самосознания – к другой крайности – к случайному, сбитому с толку и сбивающему с толку сознанию. Само оно не согласует эти две мысли о себе самом: то оно признает свою свободу как возвышение над всяким хаосом и всякой случайностью наличного бытия, то оно точно так же сознается в том, что снова впадает в несущественность и блуждает в ней. Оно предоставляет несущественному содержанию исчезать в его мышлении, но именно этим оно есть сознание несущественного; оно провозглашает абсолютное исчезновение, но это провозглашение есть и это сознание есть провозглашенное исчезновение: оно провозглашает ничтожество видения, слышания и т. д., а само оно видит, слышит и т. д.; оно провозглашает ничтожество нравственных существенностей – и в то же время само подчиняет свои поступки их власти. Его действия и его слова находятся всегда в противоречии друг с другом, и точно так же у него самого двойственное противоречащее сознание – сознание неизменности и равенства [с одной стороны,] и полной случайности и неравенства себе [– с другой]. Но она удерживает (hält) это противоречие самому себе непримиренным и держит себя (verhält sich) по отношению к нему так же, как и в своем чисто негативном движении вообще. Когда ему указывают на равенство, оно указывает на неравенство; а когда ему затем ставят на вид это последнее, только что им провозглашенное, оно начинает указывать на равенство; его пустословие есть на деле перебранка упрямых юнцов, из коих один говорит А, когда другой говорит Б, и Б, когда тот говорит А, и которые удовольствие противоречить друг другу приобретают ценой противоречия с самими собой.