Книга Седая весна - Эльмира Нетесова

Вся эта разноцветная армия бутылок дразнила и приманивала даже самых стойких клиентов, заставляла раскошеливаться скупердяев.

Даже милиция, заявившись по заявленью кляузников с проверкой к Дарье, весело топотала на пороге и хохоча требовала:

— Угощай! Да не дрогнет рука наливающего!

Выпив по паре стаканов, довольные и раскрасневшиеся, уходили от бабы, предупредив, кому не стоит продавать самогон, кто прислал на нее кляузу. Дарья за эту подсказку давала гостям по бутылке отборной — настоянной на цветах. Милиция робко отказывалась, но при повторном предложении брала с благодарностью. И, запихнув бутылку за пазуху, исчезала надолго.

Вся улица знала, чем промышляла баба. Ни в одном доме не обошлись без Дарьи. Свадьба или крестины, праздники или родины, похороны иль поминки — все шли к Дашке. У нее самогонка — не чета казенной водке. А цена — вдвое ниже. Да и купить можно было в любое время суток, без наценки и ограничений, без рекламы и огласки.

За это бабу уважали соседи особо. Она никого не осудила, ни о чем не рассказывала. Никого не звала к себе и ничего не навязывала.

Жила Дарья с тремя детьми в кирпичном доме, какой ей выложил первый муж. Впрочем, даже сама баба называла его чаще хахалем. И лишь она сама да старший сын знали правду. А соседям зачем душу раскрывать? Чтобы оплевали? Она и без того болела.

Дарья жила не бедствуя и не шикуя. У нее не хватало времени и в выходные. С утра до ночи как заведенная. Всюду надо успеть. А как? Лишь глубокой ночью, повалившись в постель, вспоминала она на короткий миг, что она — баба! И всхлипнув, засыпала.

Трое детей… Их надо вырастить, чтоб стали не хуже тех, у кого отцы… У Дашкиных — отцов не стало.

— Сама подниму! Поставлю на ноги! Не дам в обиду! — стискивала зубы Дарья и каждое утро молча, не сетуя, впрягалась в лямку забот. Они были разными.

И лишь под выходной, помывшись в бане, посылала старшего — Ванюшку, за крестной. Тот приводил Ульяну, и женщины, не глядя на большую разницу в возрасте, как давние неразлучные подруги, пили чай с пирогами.

Ох и трудным было начало той дружбы. Уля лечила мужиков от запоев. А Дарья — наоборот. Ругались до хрипоты не раз. Но каждая считала себя правой. Да и как иначе? Ведь не только отцы, а и прадеды отмечали праздники застольем. А Ульяна, аж до пены изо рта, обзывала Дашкин дом притоном, закусочной, бандитским гнездом. Тогда она еще не ходила к Дарье. Но однажды, среди ночи, прибежал к Ульяне старший сын соседки:

— Помоги, бабуля! Мамка умирает! — плакал от страха. На дворе стоял лютый крещенский мороз. Уля забыла о нем. Сунула босые ноги в валенки, накинула телогрейку и без платка, бегом помчалась к Дарье. Шел второй час ночи. Ульяна влетела в дом, кинулась к бабе:

— Что с тобой?

— Помоги, Улюшка! Прими третьего — последыша! Коль все хорошо — быть тебе его крестной, — застонала на весь дом от очередной схватки.

К рассвету родился мальчонка. И Ульяна, став кумой Дарьи, каждую неделю приходила к нему.

Ох и стыдно было бабке поначалу. Еще бы! Уж как только не обзывала бабу. И лишь придя, узнала, что та и в рот не берет спиртное. Никогда не выпивала.

— Эх, Улюшка, ты не первая, кто меня по всем падежам полощет! Алкашкой горькой, сукой подзаборной славят всюду. А ведь ни тем, ни другим — не была, — заплакала Дашка тихо, уронив слезу в стылый чай.

Ульяна лишь понаслышке знала о Дарье. Всякое о ней плели соседи. Такое, отчего и порог этого дома переступать не хотела.

— Не везет нашему роду, Уля. То Советы, ославив кулаками, всю семью в Туркестан выкинули. Из восемнадцати — две души выжили. Бабка с мамкой. Остальные в пути да в песках от жары померли. Вспомнишь бабкины рассказы и зябко становится. Ан, когда высылку отбыли, сюда вернулись — немец нагрянул вскоре. Одна беда не ходит, с горем хороводит.

— И как же это вас еще до войны отпустили сюда? — удивилась Ульяна.

— Бояться стало некого. Мать с бабкой кому страшны? Да вот про войну не знали заранее. Немец сюда вмиг дошел. А матери в то время всего пять лет было. С одной беды в другую влипли. Наголодались так, что еле выжили. Крапиву с лебедой считали за гостинец. Дождевых червей ели. А после войны враз огород подняли. Вот тут — за домом. Где прежде пустырь был. Бабка в сорок лет на шестидесятилетнюю походила. Здоровья не стало. Все боялись здороваться с ними. Да ты сама все знаешь. Враги народа, кулаки… А у них корки хлеба не имелось зачастую. Кое-как дотянули. А потом, когда картоха и капуста появились — ожили мои. Там бабку на работу взяли. Дворником — враз на три участка. Мать в школу пошла. Училась и по дому помогала. Кур, поросят завели. Деревья посадили — яблони, груши. А вот с избой помучились. Гнилая она нещадно, ел ее грибок. Да что бабы смогут? Бабка замуж в другой раз не вышла. Греха боялась, дочке отчима не хотела приводить. А мать… Ей не повезло… Мой отец, едва л на свет появилась, к другой бабе ушел. Даже адреса не оставил. Плут, кобель, одно слово. О нем доселе ничего не знала. Живой иль нет? Мать вспоминать его не хотела.

— Тебе тоже не повезло, — вздохнула Уля.

— Не скажи, бабуль! Первый мой мужик — хорошим человеком был. Сама я виновата, что все через задницу повернулось. Ты ж погляди, какой дом отгрохал. Своими руками выложил. Всяк кирпич его теплом согрет. Никого в помощь не брал. Разве мы с мамкой помогали. А деньги, что скрывать? С самогонки шли. Откуда взяли бы на материалы. Только с того разжились. День и ночь гнали сивуху. Потом наловчились марганцовкой ее чистить, на травах и цветах, кореньях настаивали. И ныне на базар не ношу — с дому берут. Свои, знакомые, старые клиенты. Каб не самогонка, не знаю, как жила бы? Она нас на ноги поставила…

Дарья улыбнулась, вспомнив, как ругались с Ульяной за самогонку. Бабка до хрипоты кричала на нее. А тут старший сын, Ваня, подошел тихо и спросил:

— Мам, мне можно хлеба отрезать? Есть хочу. — Ульяне неловко стало, вмиг умолкла.

— Первый мой, Толик, сама знаешь, с тюрьмы вышел. Там на каменщика выучился. И старался на доме. Не гляди, что в зоне был, спокойный человек, покладистый, трудяга. Я с ним шесть лет жила. Но потом невозможно стало. Спился вконец. А все я — дура! Там — попробуй, тут — с устатку выпей. Где — то после бани иль в праздник. Толик и распился. Слабым на характер оказался. Остановиться не смог. И дело с рук повалилось. К тебе вести его не решилась, посовестилась. Самой невмоготу стало терпеть. А он Ванятку приучать стал к самогонке. Тот и вовсе малыш. Испугалась, дите испортит. Так-то и расстались с Толиком насовсем.

— Где он теперь? Хоть пишет? Помогает сыну? — перебила Уля.

— С год назад последнее письмо было. Он зацепился в Сибири. Где-то у нефтяников. Другая семья у него. Дочка родилась. Говорил, что вылечился от запоя. Жена постаралась. На гипноз возила. Теперь все. Но надолго ли? Все про сына спрашивал. Надо ли денег или вещей? Я ответила, что ничего не присылай. Сами обходимся. Ни голодными, ни раздетыми не ходим. Повезло тебе на ноги встать, вот и радуйся. Живи для своей семьи. Я на тебя не в обиде. Как-то переможемся сами. Вот и все. С тех пор пока ничего от него нет. А и до того писал редко. Некогда ему, — отмахнулась Дарья.