Книга Игра в классики - Хулио Кортасар

— Не трогай мою родину, — сказал Оливейра. — Ты похож на старика с верхнего этажа.

— Вонг меня тестировал, — стал рассказывать Рональд. — Он говорит, что я уже достаточно набрался ума, чтобы подвергнуть его перестройке мне же во благо. Мы договорились, что я внимательно прочитаю «Бардо» и потом мы перейдем к основам буддизма. А может, и правда существует астральное тело кроме физического, Орасио? И когда кто-то умирает… Ты понимаешь, он переходит в ментальное тело, что-то вроде этого.

Но Орасио говорил что-то на ухо Этьену, который нервно бурчал в ответ, благоухая уличной сыростью, больницей и тушеной капустой. Бэбс перечисляла Грегоровиусу, который слушал с отсутствующим видом, нескончаемый список пороков, которыми отличаются консьержки. Увязнув в недавно обретенных познаниях, Рональд испытывал непреодолимое желание объяснить кому-нибудь, что такое «Бардо», и остановил свой выбор на Маге, которая в темноте была похожа на скульптуру Генри Мура;[344] с пола она виделась ему огромной — сначала колени, которые под юбкой казались сплошной черной массой, потом торс, который возвышался чуть ли не до потолка, а еще выше — копна волос чернее мрака, и во всем этом скопище теней, в свете лампы, стоявшей на полу, блестели ее глаза, — Мага сидела в кресле, то и дело предпринимая усилия, чтобы не сползти на пол, поскольку передние ножки кресла были короче задних.

— Дело дрянь, — сказал Этьен, отхлебнув из бутылки.

— Можешь уйти, если хочешь, — сказал Оливейра. — Не думаю, что будут какие-нибудь серьезные последствия, в этом квартале такие вещи не редкость.

— Я остаюсь, — сказал Этьен. — Это пойло, как ты говоришь, оно называется? Оно не такое уж плохое. Пахнет фруктами.

— Вонг говорит, что Юнг был в восторге от «Бардо», — сказал Рональд. — Это понятно, экзистенциалисты тоже должны были проникнуться к нему вниманием. Вот смотри, в час Страшного Суда Король встречает умершего с зеркалом, но это зеркало есть Карма. Сумма поступков умершего, представляешь? И умерший видит в зеркале все свои деяния, плохие и хорошие, но это не реальные отражения, а только проекция его мысленных образов… Как же старику Юнгу было не поразиться, скажи, пожалуйста? Король мертвых смотрит в зеркало, но на самом деле он смотрит в твою память. Разве можно найти лучшее объяснение, что такое психоанализ? И что самое потрясающее, дорогая моя, вердикт, который произносит Король, это не его вердикт, а твой собственный. Ты судишь себя сама, даже не осознавая этого. Тебе не кажется, что Сартру следовало бы отправиться жить в Лхасу?

— Здорово, — сказала Мага. — А эта книга — она для тех, кто занимается философией?

— Это книга для мертвых, — сказал Оливейра.

Все замолчали, прислушиваясь к шуму дождя.

Грегоровиуеу стало жаль Магу, которая, казалось, ждала каких-то объяснений, но не решалась продолжать расспросы.

— Ламы иногда поверяют откровения умирающим, — сказал он ей. — Чтобы те унесли их в иной мир и помогли спастись. Например…

Этьен прислонился к плечу Оливейры. Рональд, сидевший к нему вплотную, напевал блюз Big Lip Blues, думая о том, что из всех умерших Джелли Ролл[345] у него самый любимый.

Оливейра закурил «Голуаз», и лица друзей осветились, как на картине Латура,[346] выхватив из тени Грегоровиуса, губы которого двигались, потому что он что-то шептал в этот момент, и Магу, которая неудобно сидела в кресле, скользнул по ее лицу, на котором застыло всегдашнее выражение полного невежества и стремления понять, мягко окутал кроткую Бэбс и Рональда, музыканта, запутавшегося в своих жалобных импровизациях. И тут, как раз в тот момент, когда спичка погасла, послышался удар в потолок.

«„Il faut tenter de vivre“,[347] — вспомнил Оливейра. — Зачем?»

Строчка проступила в памяти, как лица из темноты при свете спички, на одну секунду и совершенно неожиданно. От плеча Этьена исходило тепло, создавая обманчивое впечатление его присутствия, близости, которую смерть, эта погасшая спичка, может уничтожить, как темнота уничтожила лица и формы, как тишина уничтожила звук, вновь замкнувшись вокруг стука в потолок.

— Так вот, — заканчивал Грегоровиус свои поучения, — «Бардо» возвращает нас к жизни, к необходимости продолжать жизнь как таковую, в особенности когда у нас безвыходное положение и мы прикованы к постели, потому что рак у нас на подушке.

— А-а, — сказала Мага, вздыхая. Она поняла довольно много, какие-то кусочки головоломки встали на свои места, хотя никогда ей не добиться того совершенства, которое бывает в калейдоскопе, где каждое стеклышко, каждая веточка, каждая песчинка симметрично совершенны и до невозможности скучны, зато все без проблем.

— Дихотомия западноевропейского толка, — сказал Оливейра. — Жизнь и смерть, что здесь — и что там. Вовсе не этому учит твой «Бардо», Осип, хотя я лично не имею даже отдаленного представления о том, чему учит «Бардо». Но в любом случае это что-то более гибкое и менее категоричное.

— Послушай, — сказал Этьен, который чувствовал себя превосходно, хотя новость, сообщенная Оливейрой, скрутила ему кишки, будто внутри у него ползали крабы, но одно другому не мешало. — Послушай, ты, пелота[348] моя аргентинская, Восток не так уж своеобразен, как пытаются доказать востоковеды. Стоит начать их читать, начинаешь чувствовать то же самое, что всегда, необъяснимую попытку уничтожить собственный ум посредством этого же самого ума. Скорпион, вонзающий свое жало, устал быть скорпионом, но ему необходимо проявить свою скорпионову сущность, чтобы покончить со скорпионом. В Мадрасе или в Гейдельберге,[349] но существо вопроса неизменно: в самом начале начал была допущена ошибка, которую не объяснишь словами, но из-за которой и возникает это явление, о котором здесь одни говорят, а другие слушают. Любая попытка объяснить его обречена на провал по причине, понятной каждому, — определить и понять можно, только находясь вне определяемого и познаваемого. Следовательно, Мадрас и Гейдельберг утешаются тем, что вырабатывают какие-то позиции, одни на основе научных докладов, другие на основе интуиции, хотя что доклад, что интуиция — разницы никакой, это знает любой бакалавр. В результате получается, что человек только выглядит уверенным там, где он не пытается докопаться до сути: когда он играет, воюет, когда сооружает разные исторические каркасы, основываясь на различии этносов, когда пытается приписать откровению любое проявление связи с главной тайной бытия. И как ни крути, самое любопытное — это то, что главный наш инструмент, логос, то, что вознесло нас на головокружительную высоту как зоологический вид, является непревзойденной ловушкой. И как неизбежный итог — стремление укрыться в невнятном бормотании, в потемках души, в расплывчатых понятиях эстетического и метафизического толка. Мадрас и Гейдельберг — это разные дозы одного и того же лекарства, где ведущим выступает то Инь, то Ян,[350] но и вверху и внизу — все тот же Homo sapiens, одинаково необъяснимый и всегда поднимающий большой шум, чтобы утвердиться за счет другого Homo sapiens.