Книга Впереди веков. Историческая повесть из жизни Леонардо да Винчи - Ал. Алтаев

Было уже поздно, когда Лодовико Арагонский покинул «студиоло» Леонардо. Оторвавшись от записных книжек, он взглянул на Винчи глазами, полными восторга, и Леонардо со своим величественным видом показался ему полубогом. Поддавшись этому безотчетному благоговейному чувству, кардинал низко, почтительно поклонился художнику, а потом вдруг невольным движением крепко обнял Леонардо.

Когда он поднял голову, глаза его были влажны.

– Какая ужасная потеря, – прошептал кардинал. – Такого человека лишилась родина!

– Этот человек, – сказал Леонардо спокойно, – скоро совсем покинет землю…

И он тихо, среди сумрака надвигающейся ночи, озаряемой только красноватым светом ручных фонарей, проводил гостей до ворот своего маленького замка.

Франческо Мельци остался один перед мольбертами. Пламя масляной лампы, тусклое и слабое, озаряло два образа, такие различные и, в сущности, такие сходные… У Предтечи и древнего языческого бога был тот же таинственный взгляд, та же неопределенная загадочная улыбка…

Мельци вздрогнул. Великий учитель давал новый образ Вакха-мечтателя, прислушивающегося к голосу послушной ему природы. В нем нет и тени веселого опьянения, каким его изображали в классической Греции; он – воплощение лихорадочного бреда пытливой, гениальной, но болезненной натуры.

Предтеча-юноша изображен в тот период жизни, когда он начал изнурять себя постом и ночным бодрствованием. Он полон болезненного восторга; он опьянен грезами, доводящими его до исступления.

И было что-то странно тождественное, что-то странно общее, знакомое у обоих…

Мельци вздрогнул. Что это за призрак сходства, общая идея, связавшая воедино эти два такие различные образа: христианского подвижника и языческого бога?

В полутьме комнаты слабо намечались контуры мольберта, отставленного к стене. Под зеленой тафтяной занавесью была скрыта тайна учителя. Мельци вспомнил выражение скорби, промелькнувшее в глазах и в голосе Леонардо, когда он говорил с кардиналом о Джоконде, и понял, что таинственная тень красавицы, давно покинувшей мир, одна живет вечно в мастерской художника, где только нетленная красота, загадочная улыбка сфинкса, тонкая душа прекрасной женщины вдохновляют Леонардо; он понял, что и в новых работах учитель всегда неизменно повторяет Джоконду и будет повторять, пока не придет смерть…

Гости уехали, и снова потянулась прежняя однообразная жизнь. Силы Леонардо да Винчи все более ослабевали; тоска по родине охватывала его все невыносимее. В памяти его чаще воскресали картины более деятельного, молодого времени, когда он создавал свои лучшие произведения и когда записная книжка его быстро наполнялась великими мыслями. Все это осталось позади… Впереди была одна только беспомощная старость и конечный результат всего – смерть.

Мельци замечал, как часто с учителем случаются припадки необъяснимой тоски и слабости, и тревожно думал, что Леонардо скоро уже совсем не встанет. Конец был близко. Уже несколько месяцев художник лежал в постели около окна, чтобы лучше видеть яркую, полную благоуханной жизни весеннюю природу, пробуждение земли от зимнего сна. Оно радовало глаз старого художника даже здесь, на чужбине. Смотря на бледно-зеленые луга Массы, он думал о своей далекой покинутой Италии, которую не переставал любить всем сердцем. Земле возвращались ее могучие силы; земля давала жизнь новым росткам, новым организмам, а Леонардо умирал…

Было утро 23 апреля 1519 года. В этот день Мельци нашел учителя в страшно возбужденном состоянии. Леонардо был бледен, как его рубашка. Горькая улыбка блуждала на его губах.

– Земля оживает, – прошептал он тихо, указывая рукой в окно, – могучие соки поднимаются по стеблям вверх и дают жизнь новым почкам, новым побегам… Тысячи букашек, ничтожных и жалких, просыпаются для жизни. Они будут жить и давать жизнь другим, таким же букашкам. А я, я – человек, царь земли, наделенный разумом, я – умираю… Таков закон природы, мой Франческо, такова неизбежность… Не возражай, – сказал он через минуту, – все твои возражения будут звучать как фальшивая нота. Я знаю, что умру; я не уверен даже ни в одном дне, ни в одном часе. А потому я прошу тебя, Франческо, не пугая никого, никому ничего не говоря, отправься поскорее к нотариусу, мессеру Буро, призови его сюда, чтобы я мог продиктовать ему свою последнюю волю. На тебя я могу положиться: у тебя есть рассудок. Не говори ничего Салаино, а то, я боюсь, он расплачется, как девчонка.

Мельци молча беспрекословно пошел за нотариусом.

Скоро господин Буро на своем толстеньком караковом жеребце подъехал к замку Клу. Он прошел мимо маленькой часовни, в окна которой при свете лампады увидел прекрасных ангелов и Марию Магдалину, писанных рукою Леонардо да Винчи.

Перед нотариусом был дом знаменитого художника, с резьбой на окнах, водосточными трубами в виде волчьих голов с раскрытой пастью и низкой дверью. Буро с благоговением, которое почти всякий чувствовал к Леонардо, поднялся по массивной лестнице.

Он вошел в мастерскую, испещренную по стенам рисунками Винчи и его учеников. Среди уродливых и забавных карикатур его поразили бешено летающие саламандры, на золотом фоне, работы Мельци. Леонардо по-прежнему полулежал у окна, и нотариуса удивило спокойное, почти благоговейное выражение лица умирающего. Леонардо точно прислушивался с пугливым любопытством к той внутренней работе, которая в нем происходит.

– Добрый день, господин Буро! – сказал он спокойно. – Бущте добры, не откажите взять на себя труд записать мою последнюю волю.

Буро стало вдруг почему-то неловко, хотя он давно уже привык к исполнению этой печальной обязанности. Он откашлялся, сел к столу и приготовился писать. Перо скрипело, выводя буква за буквой последнюю волю Леонардо. Художник торжественно диктовал:

«Поручаю мою душу Всемогущему Богу… Пречистой Деве Марии, заступнику святому Михаилу, всем ангелам-хранителям и всем святым рая»…

Голос Леонардо звучал ровно. Он обдумал все до мелочей, даже свои пышные похороны.

Вдруг он замолчал, и по лицу его пробежала тень неу довольствия. Он думал о том, как ужасно быть погребенным заживо. Леонардо пожелал, чтобы до похорон отслужили над его телом множество панихид.

Он не забыл в завещании никого: миланскому дворянину Франческо Мельци, в вознаграждение за его добрые услуги, отказал все свои книги, инструменты и рисунки, относящиеся к искусству; половину принадлежащего ему сада за миланскими стенами он от давал своему слуге, Баттисто Виланису, а другую – Андреа Салаино, который уже выстроил себе там дом. Матюрине он завещал платье на меху из хорошего черного сукна, кусок сукна и два дуката.

Больной с минуту молчал, как бы припоминая, все ли он исполнил по отношению к людям. Горькая, снисходительная улыбка мелькнула у него на губах. Он вспомнил о братьях, еще так недавно тягавшихся с ним из-за крох отцовского наследства. Но Леонардо не был способен помнить зло, которое ему причинили люди.

– Вот что еще… – прошептал он. – Я желаю, чтобы четыреста экю, которые я от дал на хранение в руки казначея флорентийской церкви Санта-Мария Новелла, были отданы моим братьям, живущим во Флоренции, со всеми процентами, наросшими на них со дня вклада. Пусть на моих похоронах шестьдесят бедняков несут шестьдесят факелов, а распределение денег между ними должно быть сделано по усмотрению упомянутого Мельци. Семьдесят турских су, кроме того, пойдут на бедных в богадельне и больнице амбуазской. Франческо Мельци, здесь присутствующему и соглашающемуся на это, назначаю я остаток своей пенсии и все то, что ко дню моей смерти будет мне следовать от главного казначея Жана Скапена. А, вот еще: Баттисто Виланису, здесь присутствующему и соглашающемуся на это, отдаю я доход с участка, пожалованного мне блаженной памяти королем Людовиком Двенадцатым, а также домашнюю утварь замка Клу…