Книга Помощник китайца. Я внук твой. Две повести - Илья Кочергин

— Конечно.

Сосредоточенный седой Томас в вязаном свитере перебирает мои пейзажи и портреты, подносит иногда близко к глазам, потом рассматривает с расстояния вытянутой руки. Посапывает и трёт переносицу, в ушах видны ватные шарики.

— Это очень странные фотографии. Я даже не знаю, как сказать. Это, несомненно, кич. Я бы даже сказал — дабл кич. Что это за бумага?

— Она называется «металлик». Мне понравилось, что она даёт такие блики, а стоит, как обычная.

— Да, и помимо бликов она удваивает эффект кича. Тут даже трудно понять — то ли это такой приём, когда кич должен обесцениться за счёт усиления, то ли просто откровенная тяга к нему.

Томас опять потёр переносицу.

— Это странные фото. То, что ты снимаешь, — это жизнь. Но то, как ты снимаешь, — это кич. К сожалению, я не читал твоих книг…

— Нет, Томас, его роман лишён этого. Там почти нет кича. Совершенно ясный реализм. — Маргерит уверенно качает головой.

— В реализме бывает кича не меньше. Да, об этом интересно подумать. Меня, на самом деле, давно занимает этот вопрос. Сейчас продаётся или документализм, или кич. То есть, если ты снимаешь дерево, то ты должен поставить подпись под фотографией: «Дерево возраста 347 лет из парка при замке королевы Изабеллы такой-то» или ты должен посадить на это дерево сову с милым совёнком или обезьяну с милым детёнышем обезьяны. Тогда у тебя его купят. Если же это будет никому не известное дерево без малышей, то ты можешь украшать этим снимком свою комнату — никому кроме тебя он не будет интересен.

Томас откладывает фотографии и возвращается к своей тарелке. Он жуёт и говорит одновременно.

— Ещё пятьдесят лет назад можно было заниматься искусством. Или спортом. Люди выходили на футбольное поле, играли, потом пожимали друг другу руки и расходились, а не рвали на груди майку. И на это смотрели. Люди делали интересные снимки, выставляли их, и на это тоже смотрели. Люди писали книги. А сейчас нужно выбирать.

— Томас очень любит рассуждать о глобальном. Илья, ты можешь пока заняться обедом, он будет говорить примерно пятнадцать минут без перерыва.

— Маргерит действует подсознательно. Она, сама не понимая того, выбрала заниматься искусством, и её это удовлетворяет. У нас нет детей, у нас есть дом, и нам не так много надо, чтобы дожить до конца жизни. Я тоже сделал свой выбор, может быть, более осознанно. Но, например, для тебя это предстоит сделать, сделать выбор. У тебя есть дети, семья, ты должен их кормить. И поэтому ты должен сделать выбор — искусство или шоу-бизнес. Внести элемент шоу-бизнеса в литературу сложнее, для этого нужны талант, энергия, чёткий план. Но это, в общем-то, возможно, как и всё на свете.

— Тогда у меня не получится. Слишком мало энергии. Иногда её не хватает даже, чтобы начать новый день.

Томас не слушает ответов. Жуёт и говорит одновременно, смотрит мне в район грудины и на ощупь орудует вилкой.

— У тебя есть преимущество — ты русский. Это уже элемент кича. И если ты заявляешь о себе в Европе, то надо сразу честно сделать выбор — используешь ты это, или ты отказываешься от любых подобных трюков.

Мы переглядываемся с Маргерит, она с улыбкой пожимает плечами и подливает мне и себе вина.

После обеда Томас приносит мне в подарок свою фотографию, на которой изображено обычное дерево.

— Сова с глазастым милым детёнышем пряталась с другой стороны ствола. Поэтому они не видны, — объясняет он.

— Томас, мне кажется, я понимаю, о чём вы говорите. Просто, когда я фотографирую, то делаю это для себя, изредка и с удовольствием. А сейчас почти вообще забросил. А писать — это…

— Для тебя писать — это не удовольствие? — спрашивает Томас.

— Нет, конечно. Это тяжело, иногда неприятно. Всё рождается в муках, можно даже сказать, что вообще творчество или роды — это муки.

Маргерит опять глядит на меня с кривоватой, изучающей улыбкой, как в первый вечер.

— Илья, ты знаешь, у меня нет ребёнка. Он умер очень давно. Но он был. И я знаю, что такое роды. И мне кажется, я знаю, что такое творчество. Это — радость. Если для кого-то рождение ребёнка не является радостью, то в нём что-то не так.

«Так хорошо это время после воскресенья. Хорошо-хорошо. Помнишь, что я брала у тебя сигарету, тебе это понравилось? Понравилось? Ура!

Моя рука с твоей сигаретой, но я не курю! Это для знакомства хорошо. Если брать у мужчины сигарету, такой большой эффект. Это очень смешно смотреть! Ты сразу стал такой милый. Эмр-р…

Но мне хорошо. Знаешь, это так эти дни, как будто твой голос сидит тут, у меня на плече… Да, и он разговаривает ко мне… со мной… тихо, я слушаю всё. Как будто такой маленький добрый признак (Муки опять прячет ладони в рукава). Да, конечно, призрак. Как привидение, да? Я очень люблю мой призрак. Но это так сложно — говорить по-русски.

О-о, это очень смешное место, я хотела тебе рассказать. Это Дворец юристов. Но тут, рядом с ним, живёт странный человек, он homeless, который не имеет дом, ты понял?.. Да, бом, и он иногда долго свистит. Давай мы посмотрим его апартаменты. Это вот тут, они такие упаковки из бумаги. Его здесь нет, это жалко. И тут он долго свистит и поёт, это может быть час. И я первый раз, две недели назад, была очень удивлена — кто так может делать, такой звук? Это не свист, это даже вот так… Но потом я давала ему немного фф… эмр-р… вспомоществовать, и он сказал, что это звук от горла. Вот тут.

Милый, мне так странно. Я — эмоционально спокойная девушка, у меня есть друг, я хочу жить с ним очень долго. Я не понимаю, зачем этот призрак.

Но как ты живёшь с твоей женой? Хорошо? И расскажи мне о сыне, какой у тебя сын? Почему ты не хочешь говорить о сыне, я очень хочу слушать. У него какие волосы?

Ну, хорошо. Тогда ты можешь рассказывать о твоём дедушке. Ты всегда рассказываешь о дедушке. Я не очень хочу слушать о нём, но ничего. Ты так грустишь, что он убивал людей? Это странно. А почему тогда?

Я понимаю это, я знаю, что в России люди не совсем богатые. Но твою книгу обязательно будут печатать, это всё равно. Ты можешь искать агента, и он будет это говорить для тебя.

Я хочу всё знать о тебе, не хочу о дедушке. Ты был в Петербурге? Где ты был ещё? Я там тоже хочу быть, я только чуть-чуть, только одну ночь была в Петербурге с моими родителями. Это всё. Ты будешь сердитый, но я спрошу тебя о твоём сыне».

Это была странная неделя, наполненная то ли свиданиями, то ли перерывами на обед, а потом уже подошло время расставаться. Моя виза заканчивалась. Она предложила снять на одну ночь комнату в отеле. И сразу добавила, что если бы первым предложил это я, то она бы отказалась.

Я приехал к ней к полудню, посмотрел, как она сидит одна, закинув ногу на ногу, в своём информационном центре, как склоняется над телефоном, когда отвечает на звонки. Она была очень занята. Я пошатался полчаса по галерее, а потом мы отправились обедать в «Гринвич», на красные диванчики. Я предложил это кафе. Мы выбрали самый дальний, угловой столик в этом пустом заведении. Я мог трогать её, сжимать её пальцы, мы могли целоваться, но, конечно, как всегда, коротко, как это любит Муки.