Книга Алексей Константинович Толстой - Владимир Новиков

Не удивительно, что в числе главных героев «Царя Бориса» датский принц Христиан, за которого Борис Годунов собирается выдать дочь Ксению. А. К. Толстой намеренно выдвигает этот сюжет на один из первых планов. Ведь Пётр I ввёл в широкую практику браки русских царевичей и царевен с отпрысками европейских династических семейств. Борис Годунов вынашивал такой план, опережая своё время. Надо сказать, что он предполагал сделать жениха Ксении королём Эстляндии. Для А. К. Толстого Христиан был загадочной фигурой; о нём мало что известно, и поэтому сведения пришлось собирать по крупицам. Для начала он обращается к Костомарову в письме от 11 ноября 1868 года, одновременно с настоятельной просьбой о помощи излагая шутливый вариант развития действия пьесы:

«Я начал „Царя Бориса“ и уже почти окончил 1-е действие, которое (буди сказано в скобках) жена моя находит лучшим из всего, что я когда-либо написал. Мне необходимы некоторые исторические сведения, которые Вы один можете мне доставить…

Иоанн Датский (жених Ксении) воевал в Нидерландах под знамёнами Испании. Узнайте мне непременно: почему он, будучи, вероятно, протестантом, воевал за Испанию? Или он был католиком? Всё это необходимо знать для характера датского принца. Я весь погрузился в „Царя Бориса“ и ничего не вижу вокруг себя, ничего не замечаю, ни холода, ни одиночества, ровно ничего — вижу только мою драму, которой отдался всей душой, и хотя я не стесняюсь историей, но желал бы пополнить её пробелы, а не действовать против неё…

Первый акт „Царя Бориса“ написан, но что Вы думаете о следующем его развитии. Нам известно из истории, что Борис был в дружелюбных отношениях с Генрихом IV и очень его уважал. Генрих IV имел привычку говорить: Ventre saint gris[70] и Ventre bleu [71]. Борис старается сделать ему приятное и открывает в своем царстве дворянина Синебрюхова. Этого дворянина Синебрюхова он решается послать в подарок Генриху IV и, чтобы иметь на то право, прикрепляет его сперва к земле, а потом, в виде раба, посылает Генриху. Синебрюхов дорогой ускользает и бежит в Литву к Вишневецкому, и он-то делается из мщения Лжедмитрием. Напишите мне непременно, хорошо ли это будет?»

От Костомарова внятного ответа не пришло. Поэтому А. К. Толстой, вопреки Карамзину, принял собственную версию, что интересующий его персонаж воевал в Нидерландах не за Испанию, а на противоположной стороне.

Однако пространные сведения о загадочном датском принце Толстой получил из другого источника. Он писал Михаилу Стасюлевичу 30 ноября 1869 года: «Не удивляйтесь, что датского принца, жениха Ксении, я назвал Христианом, а не Иоанном, как называет его Карамзин и наша летопись. Барон Унгерн-Штернберг, строитель Балтийской железной дороги, узнав, что я собираю сведения об этом принце, прислал мне целый свод выписок из датских хроник. Там он везде называется Христианом, и, вероятно, имя Иоанна назначалось ему по принятии православия, которого он принять не успел. В некоторых из этих выписок он называется незаконнорожденным. Это пришлось мне на руку, чтобы мотивировать его отравление, а имя Христиан я предпочёл Иоанну, чтобы не повторять в трилогии имени Грозного. Предположение, что он умер от яда, находится и в наших летописях, но отравление приписывается Борису, что не сообразно с истиной. Я бросил подозрение на жену Бориса, дочь Скуратова, и это послужило мне для её характеристики сообразно с показаниями голландца Масса[72]».

Надо сказать, что супруга Бориса Годунова, дочь Малюты Скуратова, почти не упоминаемая в предыдущих двух пьесах трилогии, в заключительной из них предстаёт своеобразной леди Макбет.

Алексей Толстой не выводит на сцену Лжедмитрия вопреки первоначальному плану. Этот исторический персонаж в конце концов показался ему лишним: его линия только уводила бы действие в сторону. Вслед за Костомаровым (и вопреки Карамзину) он отказывается идентифицировать самозванца с бежавшим послушником Чудова монастыря Григорием Отрепьевым. Борис Годунов называет это имя, считая его удачной находкой, поскольку Отрепьев был хорошо известен в Москве и, следовательно, мало кто поверил бы, что он действительно царевич Дмитрий. Этот беглый инок всё же появляется в сцене разбойничьего стана в компании с другим бродягой монахом Мисаилом как два разбитных пьяницы. Здесь же, в этой сцене, фигурируют знакомые персонажи из «Князя Серебряного». В уже цитированном выше письме М. М. Стасюлевичу Толстой вообще введение этой сцены несколько сентиментально объясняет ссылкой на слова маркиза Позы из «Дона Карлоса» Шиллера: «Ег soll für die Traume seiner Jugend Achtung tragen!» [73]Трагедию своего героя Алексей Толстой вовсе не объясняет тем, что Борис Годунов опередил своё время. Он сводит её к чисто нравственной коллизии. Борис Годунов обречён, потому что путь к трону он начал с убийства царевича Дмитрия. Яснее всего А. К. Толстой разъясняет свой замысел в письме Каролине Сайн-Витгенштейн 17 (29) октября 1869 года: «Бой, в котором погибает мой герой, — это бой с призраком его преступления, воплощённом в таинственное существо, которое ему грозит издалека и разрушает всё здание его жизни. Я думаю, что я достиг этим большего единства, и вся моя драма, которая начинается венчанием Бориса на царство, не что иное, как гигантское падение, оканчивающееся смертью Бориса, происшедшей не от отравы, а от упадка сил виновного, который понимает, что его преступление было ошибкой». Отсюда ясно, что А. К. Толстой был на голову ниже Пушкина как философ истории. У Пушкина Борис Годунов не в силах обуздать социальные движения своего царствования. Его побеждает не Самозванец с бандой поляков, а «взбунтовавшаяся чернь». Другими словами, бессмысленный и беспощадный русский бунт. Борис Годунов всё равно погиб бы даже и тогда, если бы убийство царевича Дмитрия (а его причастность к этому мрачному делу до сих пор под вопросом) не отягощало его совесть.

Выдающийся русский историк Сергей Фёдорович Платонов в своей характеристике Бориса Годунова как бы пытается объединить обе точки зрения, но всё же оказывается ближе к Пушкину, чем к А. К. Толстому:

«Борис умирал, истомлённый не борьбою с собственной совестью, на которой не лежало (по меркам того века) никаких особых грехов и преступлений, а борьбою с тяжелейшими условиями его государственной работы. Поставленный во главу правительства в эпоху сложнейшего кризиса, Борис был вынужден мирить непримиримое и соединять несочетаемое. Он умиротворил общество, взволнованное террором Грозного, и в то же время его крепостил для государственной пользы. Он давал льготу одним и жал других, тянул вверх третьих и принижал четвёртых — всё во имя той Дарственной пользы… Сложность и многогранность его деятельности обнаружили во всём блеске его правительственный талант и его хорошие качества — мягкость и доброту; но эти же свойства сделали его предметом не только удивления, восторга и похвал, но и зависти, ненависти и клеветы. По воле рока злословие и клевета оказались вероподобными для грубых умов и легковерных сердец и обратились в средство политической борьбы и интриги. Пока Борис был жив и силён, интриги не препятствовали ему править и царствовать. Но как только он в пылу борьбы и в полном напряжении труда окончил свое земное поприще, интрига и клевета восторжествовали над его семьёй и погубили ли её, а личную память Бориса омрачили тяжкими обвинениями. Обвинения, однако, не были доказаны: они только получили официальное утверждение государственной и церковной власти и передали потомству загрязненный облик Бориса» [74].