Главное — после кампании 1770 года боевой дух турок иссяк. О широком наступлении они более не задумывались. Великий визирь Халил-бей сделал ставку — и проиграл. За свои поражения он вполне мог бы поплатиться головой. Но султан из уважения к семейству визиря ограничился отставкой и ссылкой — даже в Оттоманской Порте единовластие не было абсолютным, султану приходилось считаться с влиятельными и родовитыми семействами. Позже Халил-бей дорвётся до хлебных административных должностей в разных областях империи, а к военным делам не вернётся. Его любовь к расточительному образу жизни превратит бывшего визиря в первого должника империи… Но он будет считать себя счастливчиком: как-никак спасся и от Румянцева, и от султана… Русский урок Халил-бей не забудет никогда. За несколько часов русский дворянин излечил его от самонадеянности. Но Турция велика, нашлись и новые искатели счастья.
…22 декабря 1821 года Пушкин, пребывавший в бессарабской ссылке, проехал вдоль поля Кагульской битвы. Возможно, тогда в его мыслях родились строки, записанные в следующем году:
Чугун кагульский, ты священ. Для русского, для друга славы — Ты средь торжественных знамен Упал горящий и кровавый, Героев севера губя…
Но и современники Румянцева поторопились воспеть Кагульскую победу. Одной из наиболее заметных была звучная ода М.Н. Муравьёва:
Собрав вождей, визирь вещает Вождям, пришедшим в сень его, Речет — и льсти не ощущает У стен и сердца своего. «Доколе солнце не восстанет, — Речет, — под сим мечом увянет И не спасется росс ничем!» Исполн кичения, ругался, На многу силу полагался, Уснув в безумии с мечем. Но солнце мрак не одолело И не сиял еще восток, А росско воинство гремело И полился кровавый ток. Румянцев рек: и только стали — Уже срацины смерть сретали На ложах, где вкушали сон; Пустились долом янычары, Но вопль и тщетны их удары Предвозвещали их урон.
Пространную оду посвятил Кагульской победе и Иван Хемницер — друг Державина, прославившийся в большей степени как баснописец. В честь Румянцева он сменил язвительный жанр на трубы:
О день, геройством освященный! О беспримерный день в веках! День, славою неизреченный! Величественный день в делах! Который показать вселенной Триумф каков сей несравненный, Поднесь, как чудо, сохранил; Дабы героям предоставить Российским, коих бы прославить Премудрость, мужество и сил.
Так битва осталась не только в учебниках истории и военной науки, но и в хрестоматии русской героики. Иногда это важнее. Просветители вообще относились к Румянцеву восторженно, Денис Фонвизин в их ряду — редкое печальное исключение. Беспутная юность полководца исчезла в тумане лет — и перед восхищёнными литераторами явился победитель мудрый и великодушный, остроумный и несгибаемый. Особенное уважение снискал вольнолюбивый характер Румянцева, который не суетился перед фаворитами императрицы, хотя никогда не становился фрондёром. Словом, вёл себя с подлинным достоинством. Старый приятель по Кадетскому корпусу, помнивший Румянцева шалопаем, не откликнулся на Кагульскую победу, а позже объяснил своё молчание с тёплой иронией:
Румянцев! Я тебя хвалити хоть стремлюся, Однако не хвалю, да только лишь дивлюся. Ты знаешь, не скажу я лести ни о ком, От самой юности я был тебе знаком, Но ты отечество толико прославляешь, Что мя в безмолвии, восхитив, оставляешь. Не я — Европа вся хвалу тебе плетет. Молчу, но не молчит Европа и весь свет.
Конечно, это Сумароков — самый популярный и влиятельный из тогдашних русских литераторов. Румянцев почитывал его оды и песни не без удовольствия.
И Василий Петров — в скором будущем преданный сотрудник Потёмкина, приближенный к престолу — исправно воспевал Румянцева:
В груди ведуща их героя Геройства россы черпля дух, Несут сомкнута ужас строя, Стеной палящей движась вдруг; Горами трудностей преяты, Воспять не обращают пяты; Ни чел, ни персей не щадят, Смертьмидождимы, смерть дождят; Сквозь вражьи проломясь засады, Их топчут, как скудель, преграды. Ни крепки и на брань рожденные чресла, Ни тела страшный рост, ни множество числа, Ни изощренный меч как бритва, Ни в Мекку теплая молитва — Не может их спасти.
Писал он высокопарно и витиевато, зато основательно: как будто симфонию создавал. И если уж пел о Румянцеве, не жалел строф.
И всё-таки куда ярче просвещённых поэтов показали себя безымянные народные таланты. Песни о Румянцеве звучали и в армии, и в сёлах, куда иногда всё-таки возвращались бывалые солдаты. Искренние, невымученные строки:
Ах ты поле, поле чистое, Ты чисто поле бугжацкое, Уж когда мы изойдем тебя, Все бугры твои перевалимся? Как давно пора сойтитися Что со той ордой неверною, Что со той силою турецкою, Нам исполнить волю царскую, Нашей мудрой государыни. Что не облаки подымалися, Не грозны тучи соходилися, Собирались тмы неверных враг, Что острили мечи черные, Мечи черные, булатные. И хвалилися, наехавши, Не срубити, но отрезати Буйны головы солдатские. Не громка труба воскликнула, Как возговорил Румянцев-граф: «Добры молодцы, товарищи, Наши храбрые соддатушки! Не дадим врагам хвалитися, Пойдем сами против злости их». За ним двинулась вся армия, Восклицая: «Мы пойдем с тобой!» На рассвете было в середу На дороге на Трояновой, Подошли мы близко к лагерю, Окружили нас агаряне, Отовсюду с равным бешенством Янычаров тьма ударила, На пехоту вдруг российскую, Буйны головы валилися Что от зверства их и множества. То увидя, с кавалерией Где ни взялся Долгоруков-князь. С мечем острым так, как с молнией, Он пустился в кучу вражию, Где мечем сверкнет, тут улица; Где вернет коня, тут площадь тел. В то же время с гранодерами Сам Румянцев ли ударил в них, Руку тяжку гранодерскую. Предводительство Румянцеве Тут познали турки гордые. Они бросились бежать тогда, Но и мосту не нашли уже, А увидели позадь себя Храбра Боура со егерьми, С легким войском, со гусарами. Полилась тут кровь турецкая Не ручьями — рекой сильною, Их остатки потопилися Во глубокой во Дунай-реке, А другие с визирем своим За ним скрыли стыд и ужас свой.
Подробный и эмоциональный рассказ, прочитаешь — и как будто кино посмотрел. Вот по таким песням можно изучать историю в народном восприятии: это своеобразный поэтический учебник. Всё это — основа пропагандистского сопровождения войны, нет ничего постыдного в этом понятии: дело необходимое.
