Книга Повседневная жизнь первых российских ракетчиков и космонавтов - Эдуард Буйновский

В тот зимний заезд каждый из нас сделал по пять прыжков, из которых два — с «автоматом», а три — уже сам дергал кольцо. Энтузиаст Николай Константинович даже пытался заставить нас прыгнуть затяжным прыжком (с задержкой по времени раскрытия парашюта), но из этого ничего не получилось. К сожалению, спустя пару месяцев после поездки в Киржач Николай Константинович погиб при выполнении самого рядового парашютного прыжка на аэродроме «Медвежьи озера». Столкнулись головами заслуженный мастер спорта и его коллега — мастер спорта. Автоматика добросовестно сработала, и на землю опустились уже два бездыханных тела. И такое бывает в авиации.

Вторая серия прыжков была уже осенью 1963 года. Прыгали на аэродроме «Кировский» в Крыму в самое благодатное время — середина сентября. В Крым отправились в старом составе — наша инженерная группа. Прыжками руководил уже новый инструктор, Ванярхо — опытный парашютист, но в отличие от Никитина спокойный, уравновешенный, интеллигентный человек. К этим прыжкам мы готовились заранее еще в Звездном городке — на стендах отрабатывали движения и имитировали развороты, осваивали технологию работы с запасным парашютом. Хотя мы и считали себя уже заправскими парашютистами, тем не менее осторожный Ванярхо начал с «азов» — пару прыжков с «автоматом», потом — с раскрытием запасного парашюта, а уж потом допустил к нормальным прыжкам. Чем примечательна была эта командировка? Месяц в период «бархатного» сезона в Крыму, поднимаешься в воздух — с одной стороны Азовское море, с другой — Черное море, тепло, много солнца, плантации спелого винограда. Благодать! Эта командировка была для меня примечательна еще и тем, что прочувствовал наконец-то вкус к прыжкам. У меня не совсем хорошо, немного сумбурно получался выход из люка самолета, я никак не мог сразу поймать поток и лечь на него, за что инструктор и ставил мне обычно «четыре» за прыжок. Но зато я хорошо владел парашютом, умело им управлял и мог приземлиться в той точке летного поля, которую я выбирал сверху. Как правило, я приземлялся на обе ноги и при этом не валился на бок. Это тоже своего рода шик. Ну и, конечно, самое главное: я с огромным восторгом и наслаждением отдавался свободному полету в воздухе без раскрытия парашюта. Ты летишь вниз, а точнее не летишь, а лежишь на воздушном потоке, в ушах свист, люди на земле кажутся маленькими букашками, а ты, как горный орел, гордо созерцаешь их с высоты своего полета. Вот уж действительно где нужны богатое воображение, фантазия, красивое меткое слово, чтобы описать всю прелесть свободного полета!

Запомнился и мой первый прыжок с задержкой на пять секунд. Технология очень простая: сирена, ты покидаешь самолет и одновременно нажимаешь кнопку секундомера, который закреплен на запасном парашюте. Летишь, следишь за временем — пять секунд прошло — дергаешь кольцо. Все просто! Правда, опытные спортсмены говорят, что от страха не всегда попадаешь на кнопку секундомера, в этом случае предлагается считать: двадцать один, двадцать два… и так до двадцати пяти, после чего открываешь парашют. Тоже все просто. Впитав в себя пункты инструкций и советы бывалых, я пошел на затяжной прыжок. Сирена. Я, ткнув пальцем где-то в районе запаски, вывалился из самолета. Прихожу в себя, смотрю на секундомер — стрелка на нуле. Все ясно. Стал считать: двадцать один, двадцать два… — досчитал до двадцати пяти и вспомнил, что в такой экстремальной ситуации счет идет раза в два быстрее (бывалые говорили), я еще раз, но уже медленнее, просчитал до пяти, еще чуть-чуть помедлил и уже со страхом (как бы не врезаться в землю!) дернул кольцо. Парашют раскрылся, все нормально, лечу и думаю, как буду оправдываться перед Ванярхо за то, что так долго не раскрывал парашют. После прыжков на разборе, когда очередь дошла до меня, инструктор сказал: «Буйновский. Отделился от самолета нормально. Управлял парашютом тоже хорошо. Плохо только одно — парашют раскрыл через две секунды вместо положенных пяти». Вот тебе раз!

Потом пошли прыжки с задержками на 10, 15, 20, 25, 30 секунд. Я уже вошел во вкус, кнопку секундомера больше не терял, быстренько занимал нужное положение (максимально прогнуться, или, как опять же рекомендуют бывалые, пупок как можно ближе к земле) и отдавался прелести свободного полета. Последних два прыжка — высота, где ты покидаешь самолет, 2,5 километра, летишь, не раскрывая парашют, 30 секунд (1,5 километра!).

Я закончил свою парашютную подготовку 30 прыжками. За последние мои прыжки получал уже где-то около девяти рублей за каждый прыжок. Это много, если мерить исконно русской меркой — бутылкой водки. А в те времена она стоила три рубля шестьдесят две копейки. Получил значок парашютиста-перворазника и 2-й спортивный разряд по парашютному спорту. Вот и все. За последние сорок лет я видел парашют только на картинках и еще реже — в кино.

Ну и последнее. Центрифуга. Центрифуга — это, по-простому, горизонтальные карусели, которые разгоняются до такой скорости, когда огромные центростремительные силы прижимают тебя к креслу и когда ты не в состоянии пошевелить ни рукой ни ногой. Впервые я сел в кресло центрифуги, когда проходил отборочные испытания в госпитале. Там небольшая центрифуга, с малыми перегрузками, и прошел я ее как-то незаметно, на одном энтузиазме. Она не вызвала во мне каких-то особых эмоций. Вторично я встретился с этим снарядом где-то в середине 1963 года в Томилине (есть такой подмосковный городок), где установлена мощная и современная по тем временам центрифуга. Тогда с ходу не прошли эти испытания несколько человек, включая и летчиков. Среди них был и я. Что насторожило врачей, так это частота моего пульса: в момент перегрузки пульс был до 160–180 ударов в минуту. Вообще-то это плохо, но не страшно: у одного сердце пропускает кровь мало, но часто, у другого — много, но редко (как все просто!) — так объяснили мне врачи мою реакцию на перегрузки. Все мои коллеги прошли повторные испытания, а меня решили направить в госпиталь на углубленные исследования. Дальше — больше. Меня неоднократно крутили на центрифуге, поднимали на повышенные, сверхдопустимых норм, высоты в барокамере, давали почти предельные нагрузки на сердце. В общем, делали все, чтобы доказать (кому?), что я непригоден для дальнейших тренировок. Я думаю, что у врачей, как и у политработников, была внутренняя потребность показать на нас, слушателях, что они тоже недаром едят государственный хлеб и что профессиональная бдительность у них на должной высоте. Ведь были же врачи и в Звездном, и в госпитале (я их хорошо помню: Евгений Анатольевич Порудчиков — в ЦПК, Михаил Давыдович Вядро — заместитель по науке главного врача госпиталя, да и другие), которые верили в мои силы и которые утверждали, что со мной перегнули палку, меня перегрузили и что мне надо дать время на то, чтобы отдохнуть и прийти в себя.

Хотелось бы сделать здесь маленькое отступление. В конце 2001 года приходит мне по Интернету сообщение следующего содержания: «Уважаемый Эдуард Иванович! Я читал Вашу книгу в Интернете и обнаружил упоминание о моем отце — Михаиле Давыдовиче Вядро, работавшем многие годы замначальника ЦНИАГа — госпиталя в Сокольниках, которого знали и боялись все летчики и космонавты Советского Союза. Отец внес свой вклад в развитие советской авиационной и космической медицины, был полковником медицинской службы, защитил докторскую диссертацию (кандидатская, кстати, была по центрифуге, которую никто из космонавтов не любил), был награжден орденом и вел активную научную и профессиональную деятельность. Я знаю, что его любили и уважали летчики и он многим помогал. У нас дома было много реликвий того времени, автографы Гагарина, Титова (с которым вас путали, вы действительно похожи), Терешковой и других. И конечно, мне приятно, что вы сохранили добрую память о нем. Умер отец в 1986 году в том же госпитале, где он и работал после возвращения с войны. Два слова о себе. Я — тоже врач, доктор медицинских наук, последние несколько лет живу и работаю в США. С наилучшими пожеланиями Михаил М. Вядро». Хорошие, добрые слова о хорошем человеке. Конечно, хотелось бы, чтобы сын продолжил благородное дело отца в России, а не на чужбине. Не буду лукавить, что-то не находится у меня добрых слов в адрес оппонентов Михаила Давыдовича. Одного из них хорошо помню — Ада Радгатовна Котовская — врач Института авиационной и космической медицины, у нее я проходил испытания на центрифуге. Все они категорично заявляли, что на место Буйновского есть тысячи других, пусть уходит. Или еще. После очередного испытания на центрифуге мне сказали (все та же Ада Радгатовна): «Испытания ты прошел успешно, поезжай отдыхать», что я с огромной радостью и сделал: помчался в Чемитоквадже, где и доложил ребятам, что с меня наконец-то снято это тяжкое бремя. После отпуска врачи мне говорят: «Ложись в очередной раз в госпиталь». — «Как? Почему? Ведь я прошел центрифугу!» — «Нет, ты ее не прошел, просто мы решили дать тебе возможность отдохнуть, чтобы повторить испытания еще раз», — сказали мои мудрые опекуны. По интересной схеме проходили мои испытания в госпитале в Сокольниках, ставшем к этому времени для меня родным! Мне назначают, например, барокамеру со стандартной высотой — 5 км. Я успешно прохожу. Меня поднимают еще выше. Опять все в норме. Меня поднимают уже на запредельные высоты — на 7–8 км. Наконец, датчики дают сигнал — сбои в работе сердца. Удовлетворенные полученным результатом, врачи моментально выписывают меня из госпиталя и докладывают командованию: Буйновского надо списывать. И все в ЦПК, в том числе и я (!), безропотно воспринимают это как должное. И никому вроде бы и дела нет, и никого не интересует, на чем я споткнулся, какие были испытания, законны ли были перегрузки. Обидное, неприятное ощущение того, что никому ты не нужен и никто не замолвит за тебя доброго словечка.