Книга Дневник пленного немецкого летчика. Сражаясь на стороне врага. 1942-1948 - Генрих фон Айнзидель

В Москве все еще везде горели новогодние елки, когда наш спальный вагон выехал из Минска. Поезд был полон советских солдат, радующихся празднику и пьющих водку в отблесках фейерверков и новогодних салютов. Мы с Бехлером ехали в Польшу в качестве уполномоченных представителей при 2-м Белорусском фронте, и не было секретом, что вместе с Красной армией мы отправимся в Германию. И конечно, нам остро завидовали все наши товарищи по комитету. Наши карманы были забиты адресами родственников, с которыми нас просили связаться, оставшихся в разбомбленных городах, концентрационных лагерях и тюрьмах. От новых партий военнопленных мы узнали, что после 20 июля нас всех официально приговорили к смерти с формулировкой in contumacia (заочно), а наши семьи подлежали аресту. Наша радость от приближавшегося свидания с родной землей омрачалась мыслями о том, что после всех страданий Германию постигнет судьба Сталинграда, о чем мы безнадежно предупреждали вот уже два года. В нашем багаже хранились десятки тысяч экземпляров обращений Паулюса, Зейдлица и еще пятидесяти генералов к своим товарищам по другую сторону фронта с призывом капитулировать и тем самым спасти отечество от еще более худшей доли. Но многие ли из нас верили тогда в эффективность этих призывов? Все, на что мы могли надеяться, было спасение как можно большего количества жизней из хаоса военной катастрофы.

Наша поездка, как и все поездки по России в зимнее время, превратилась в экспедицию: сотни километров в открытом грузовике при температуре минус 20 градусов, ночи в лесах Восточной Польши, в покинутых деревнях, нападения польских партизан вечера под песни и пляски с русскими солдатами за стаканом самодельной водки. Рядом со мной постоянно находилась прямая фигура Бехлера, который все еще мысленно носил белые перчатки и малиновый мундир, который был на нем во время адъютантства при командире 19-й Дрезденской дивизии фон Кнобельсдорфе. Ему не удавалось установить контакт с нашими попутчиками, русскими солдатами и сержантами, которые, несмотря на свою примитивность, часто были добрыми и дружелюбными людьми. Но он неплохой человек и, что еще более важно, не является информатором НКВД, как те, кто стал теперь преобладать в Национальном комитете — офицеры из антифашистской школы или откровенные нацисты, как полковник Левес-Лицман, внук «льва из Бжезин» и бывший офицер штаба фельдмаршала Штумпфа.

— Я всегда буду поступать так, как велит Москва, — как-то заявил мне Бехлер в споре после занятий по поводу того, возможно ли будет после войны критиковать политический курс Коммунистической партии Германии.

— А у тебя и не будет возможности сделать по-другому, — поддел я его, — но ты сумасшедший, если думаешь, что можно построить новый мир, имея в своем распоряжении только исполнителей приказов. Как может Коминтерн в Москве или любая другая партия вести разумную политику, если внутри будет под запретом любая оппозиция и любая критика? Фактом является то, что в школе в нас все время вбивают эту борьбу противоположностей. Партия становится безжизненной машиной, если в ней пропадают внутренние разногласия.

Бехлер командовал батальоном. Его уважали товарищи и подчиненные, и он безоговорочно разделял официальный оптимизм, который распространяли среди солдат в Сталинграде, до самых последних дней. Он был педантом, который по собственной инициативе взвешивал маленькие посылки своих солдат, чтобы обнаружить в них перевес хотя бы в два грамма. Говорили, что он был так же суров и к самому себе. Мир состоит из разных людей, напоминал я сам себе, и, если не считать подначек друг над другом при случае, мы всегда с ним довольно хорошо уживались.

В середине января мы прибыли на фронт в район реки Нарев. Нашим начальником, «Тюльпановым» на этом участке фронта, должен был стать подполковник Запозданский, которого Бехлер знал по прежней поездке на фронт. Бехлер с удовольствием рассказывал нам о «дипломатических» завтраках, которые тот для него устраивал. Однако я был неприятно удивлен, встретив толстого, похожего на медузу человека с непроницаемым лицом, в новеньком мундире нараспашку.

Нашей первой задачей было организовать конференцию с дивизионными инструкторами политотдела, на которой мы должны были отчитаться о политической работе, проведенной Национальным комитетом, обращаясь к восьмидесяти офицерам-коммунистам.

С надеждой и живым интересом мы начали собирать эту конференцию. Ведь нам открывалась возможность сделать что-то для улучшения понимания между немцами и русскими и узнать что-то по-настоящему новое о средних советских гражданах. Но вскоре нам пришлось разочароваться. Нас встретили ледяным молчанием, как врагов, и в такой холодной обстановке мы говорили о Национальном комитете и его задачах. Потом в наш адрес посыпались вопросы. С неприкрытой враждебностью нам задавали их один за другим: «Почему вы называете себя товарищами? У нас нет товарищей в Германии. Разве вы не читали статьи Эренбурга в газете „Правда“? Только еще не родившиеся дети и собаки в Германии являются невиновными… Итак, вы ждете от нас поддержки в работе? В работе реакционных генералов, которые еще вчера пороли своих рабов? Сколько евреев вы застрелили лично? Скольких женщин вы изнасиловали?»

Но мы оказались для них достойными соперниками и сумели преподать этим господам урок марксизма и интернационализма, в результате чего провокационные вопросы стали застревать у них в горле. Но это выбило из нас все силы. Если это не был запланированный маневр, чтобы заставить нас выговориться, то лучше бы мы готовились к взаимно приятному сотрудничеству с Советами в Германии. По сравнению с политической зрелостью тех восьмидесяти представителей «авангарда рабочего класса», Пуанкаре был прогрессивным, полным понимания деятелем. Но был ли какой-то толк в этих жалобах? События далеко опережали нас.

14 января началось новое русское зимнее наступление.

Но не было никакой разницы в том, попали ли наши листовки в русские отхожие места или остались в наревских болотах между позициями противостоящих сторон, от судьбы в любом случае нельзя было уйти.

Я двигался сразу же за наступающими боевыми порядками русских войск на грузовике, который вскоре наполнился пленными. В нескольких случаях мне приходилось спасать их буквально в последнюю минуту от автоматов скорых на расправу советских солдат.

Двигаясь по болоту, я видел целые группы скошенных огнем солдат в немецкой форме, очевидно власовцев. Однако не на всех были значки восточных батальонов.

Иногда у небольших ферм или поселков были разбросаны пять, десять, а иногда и двадцать подбитых танков «Шерман» и Т-34. В таком поселке должно было находиться либо разбитое зенитное орудие, либо оставленный на улице танк, противотанковая пушка, несколько противотанковых гранатометов и несколько десятков мертвых немцев, которые постарались продать свою жизнь как можно дороже.

Нам встретилась колонна пленных, двести или триста русских в немецких мундирах, окруженных красноармейцами с кнутами. Пленные были уже полностью раздеты, их рубашки и другая одежда лежали в куче позади колонны. Когда я стал разыскивать среди пленных немцев, один из солдат обратился ко мне по-немецки:

— Когда же нас расстреляют?