Книга На берегу неба - Василий Голованов

Я вспомнил эту нашу последнюю с Викой встречу и не стал звонить.

Ничем ровным счетом не могла она мне помочь. И жизнь изменилась без денег, сама. И вот я стою, варю бульон и думаю о том, как мой очередной по жизни сосед Гриша, тихий, инженерный мужик, бил сына. Должно быть, это было непросто. А может, и страшно. И теперь ему надо как-то переварить в башке то, что он сделал, и сыну переварить эти удары отца. Причем в одной квартире, в одном котелке. Во ситуация!

Бульон у меня вышел жидкий: слишком маленькой оказалась курица. Я бросил в кастрюлю для запаха кубик «Gallina blanca».

Часов в девять раздался звонок в дверь.

Я открыл. У двери стоял мой новый сосед Гриша. Невозмутимый, как всегда. Но серьезный.

– Если можешь, помоги. Надо бы сына снести вниз. Траванулся таблетками. Шестьдесят штук. Съел. «Скорую» вызвали…

– Без проблем, – сказал я. – Только выключу суп.

Я прошел за Гришей в его квартиру. В большой их комнате сидела Гришина жена Вера и перебирала бумаги. – Полис, полис… откуда у него полис? Паспорт три раза терял, военный билет… ни одного документа. Как у бомжа…

Она разрыдалась.

– Ну ладно, – вскричала она, – ладно бы сразу – и все! Я бы отстрадала свое – и все! А то ведь жив остался…

– Так нельзя, – сказал я. – Я и сам бухал не дай бог. Нельзя сейчас его ругать. Нельзя плохо про него говорить…

– А что про него – хорошо говорить? Подонок… У брата, вон, сын его возраста – 2000 долларов зарабатывает, а этот…

Врачи «Скорой помощи» занимались парнем. Он сидел в маленькой комнате на диване и пил воду с марганцовкой.

– Пей, и если не можешь больше, то два пальца в рот – и в ведро…

– Носилки в лифт не помещаются, придется стащить его вниз на стуле… – сказал сосед.

– Покрепче стул выбирайте, чтобы ножки в руках не остались, – подсказала женщина-врач.

– А он не может ходить? – спросил я.

– Не может.

Сидел он неплохо и говорил вполне осмысленно.

Пока врачи занимались им, мы с Гришей прошли на кухню.

– Ребенка на нас бросил… – сказал Гриша. – Жил с одной, потом с другой… Куда это годится? Все деньги ему отдавали. Все, что было… Под дачу участок купили – каждый год – то дорога, то электричество… Строиться даже не начали… Все деньги на него уходят…

– Ты знаешь, – сказал я. – Ему бы остаться одному. Без родителей. Пусть поймет, что все, край – тогда, может, опомнится.

Врачи велели одеть Гришиного сына. Тот сам стал одеваться, куртку надел. Но ботинки не мог. Очень тяжело приподнимал ноги, путая при этом правый ботинок и левый. Мы помогли надеть ботинки. Когда посадили его на стул и стали выносить, опять встряла Гришина жена.

– А ведь сам «Скорую» вызвал. Значит, жить хотел? Значит, жить хотел?! – закричала она.

– Вот, правильно мать говорит, – сказала женщина-врач.

Мы подняли парня, но нести не получилось.

– Завалите спинку назад, а передние ножки поднимите, как на носилках, – посоветовала врач.

Мы понесли, как сказали.

В лифте Гришин сын произнес: «Пап, мне бы книгу какую-нибудь…»

Возле подъезда стояла «Скорая». Я чувствовал, что Гриша нервничает, не хочет, чтобы кто-нибудь из жильцов подъезда оказался в курсе их беды. Тут же появился какой-то козел и стал спрашивать, в чем дело.

Подогнали «Скорую». Парня положили на носилки.

– Завтра с одиннадцати до часу – сказал парень-врач. Хороший парень. Крепкий, бесстрастный, трезвенный.

– Я приеду, – пообещал Гриша. – Книгу тебе привезу.

Мы поднялись наверх.

– Выпить хочешь? – спросил Гриша.

– Нет, – отказался я. – Я если начинаю, трудно остановиться. Мне алкашом быть нельзя.

– Вот в том-то и дело, – сказал Гриша.

Я доварил суп, выставил его на балкон. Над стадионом «Динамо» прожекторные башни пылали белым, как фольга, светом. Видимо, шел футбольный матч.

Ночью я увидел ее во сне. Ту женщину, о которой всегда мечтал. Почему-то рыжую. Я так жестоко хотел ее, что в самой силе этого желания было что-то возвышенное. Потом я понял, что дело не в желании, а в тех словах, которые я хотел бы ей сказать. Когда я проснулся, из моих глаз к ушам текли слезы.

Как медленно созревание понимание как медленно как долог путь как мало пройдено какая бесконечная дорога впереди как далеко мы друг от друга как близко жизнь ужасна прекрасна жизнь весна, зеленый дым и месяц молодой серебряный как трудно доверять себе как страшно слышать голос судьбы, зовущей к подвигу, как страшно, не исполнив долга, стоять и знать, что время истекло и истекает каждую минуту, как тяжелы доспехи лет, как заскорузлы страхи как трудно дышит душа сквозь устья отвердевших створок как благороден бунт, как легок лёт коней, как широко полощутся знамена ах если бы! ах если бы, ах, битва с мечами наголо! и все же человеческий удел удерживать позицию незримо тысячу раз связывать то, что тысячу раз разорвано, вспоминать то, что забыто, очищать то, что испачкано, поддерживать то, что ослабло, попытаться подняться хотя бы на цыпочки выплюнуть, и снова выплюнуть, и снова, пока не очистишься, искушение быть сильным, стильным, причастным, уверенным в себе небритым за рулем хозяином черной пантеры с зелеными глазами вхожим в кабинеты имеющим отношение к преступлениям, за которые сразу платят наличными, с сердцем, не знающим сомнений, как трудно это выплюнуть и растереть, стать не от мира сего, стать идиотом, не собирать сокровищ и даже знания не множить бесполезно просить Его о легкости и только о том, чтоб научил, как совместить любовь с необходимостью прожить всю жизнь до дна, как хорошо…

Gde Dolly?

Все прошло, все развеялось, как дым, ничего не осталось, кроме этой картинки, которую жена нарисовала осенью, чтобы весь ужас случившегося, все черное осталось там, на бумаге – и беспомощность перед надвигающимся холодным мраком зимы осталась там, и вой собаки из-за стены в ту последнюю ночь лета, чтоб оставался на бумаге и ныне, и присно, и вовеки веков. На картинке была изображена собака с открытой зубастой пастью и надпись: «Gde Dolly?». В ту ночь Долли выла не переставая, как будто чувствовала. Чем они чувствуют – собаки и дети? Фроська тоже не могла уснуть, ползала по кровати и ныла, ныла, пока жена не забрала ее к себе, а потом уже сама не спала, растревоженная этим воем за стеной и странным поведением ребенка. Так что – картинка. И несколько кадров на видео. Яблоневый сад со множеством цветов. Окна терраски, набранные, по моде старой дачной архитектуры, длинными прямоугольными полосами стекла, сверху и снизу еще рассыпающиеся узором из ромбов и треугольничков. Там, на терраске, стояло огромное доисторическое кожаное кресло и буфет – не такой уж и старый даже, годов пятидесятых, но тяжелый, ореховый, с толстыми, ограненными по периметру стеклами в дверцах, отчего у него необыкновенно был значительный, архитектурный вид. В нем мы держали не еду, а почему-то книги. Все любимые книги там были, ноты, магнитофонные кассеты, словари, папки с рукописями докомпьютерной поры и сломанная пишущая машинка. И было в году несколько дней – особенно весной, – когда, усевшись в это кресло, завернувшись в плед и достав из буфета наугад любимую книгу, можно было испытать несравненное чувство глубокого покоя. Яркий, прохладный солнечный свет лежит на полу серебристыми плитками, крик ворона над лесом придает объем обступившей дом тишине, ты открываешь книгу, успеваешь прочесть полтора абзаца и вдруг… задремываешь, что ли. Ну, да. Нелепо задремываешь, нежась в этом покое, как дитя, пока стук молотка за стеной или лай собаки не возвратят тебя к действительности. Мы снимали только половину дачи, половину большого и все разрастающегося с соседской стороны дома… Этого нет на видео, конечно. Это просто память. Память о счастье. Из таких вот кусочков памяти и монтируется, как фильм, вся прожитая жизнь.