Книга Вторая молодость любви - Нелли Осипова

— Значит, ты возвращаешься в Москву? — с дрожью в голосе спросила Танька. — Как же ты приглашал папу поработать у тебя в Германии?

— Во-первых, я не собираюсь закрывать там клинику и филиалы, и приглашение вполне актуально, во-вторых, все, что я задумал, не делается быстро, на это нужно время. Я должен вновь врастать в московскую реальность.

— Но если здесь твоя родина, то все очень просто, — возразила Таня.

— Одно дело родина, другое — деловые связи. Тут все придется начинать сначала. — Генрих задумался. — Вижу, ты скептически относишься к моему заявлению, что родину я ощущаю именно здесь. Ты спросила меня, признал ли я Германию своей родиной. Думаю, родину нельзя признать или не признать. Как говорил мой дедушка Отто, чувство родины — как любовь: или ты любишь, или нет. Вот я люблю тебя и ничего не могу с этим поделать.

— Это шутка? — Танька вся подобралась, как кошка перед прыжком.

— Шутка?! Я третий день не знаю, как к тебе подступиться, ты такая вся отчужденная, закрытая, скованная… В первый вечер мне показалось…

— Тебе не показалось, — перебила его Танька. — Но ты же любишь маму!

— Я был в нее влюблен, только влюблен двадцать один год назад! Ты представляешь себе — двадцать один год! Когда тебя и в помине-то не было. Потом все изменилось, и моя жизнь наполнилась радостями и проблемами вашей семьи, единственными близкими мне людьми. Конечно, еще был и Петр Александрович, но тут совершенно другие отношения. Ты росла, как цветочек, который я лелеял и холил, но, уезжая, увез смутное ощущение, что все еще впереди и не всегда моя жизнь будет такой безрадостной. Сейчас я знаю, я чувствую… Татоша, солнышко мое, — не мог больше прятаться за словами Генрих, — я люблю тебя, моя маленькая, моя родная… — Он обнял ее, прижал к себе с такой силой, словно кто-то собирался отнять ее у него.

Танька прижалась к нему, ткнулась носом в открытый треугольник его ворота и, захлебываясь от непрошеных и неуместных слез, прошептала:

— Разве ты не знаешь, как давно-давно я люблю тебя… Я просто не знаю, как жила без тебя…

— Почему же ты плачешь, моя маленькая Татошенька, моя любимая крошка?

Он целовал ее мокрое от слез лицо, глаза, губы, не разжимая объятий, не отпуская ее от себя.

— Где ты был… где ты был… — не спрашивала, а словно причитала Танька, теряя волю и решимость не признаваться ему в своей любви, потому что она беременна, потому что она совершенно безнравственна, если носит ребенка от одного мужчины, а любит другого.

— Я здесь, я с тобой, Татоша… я прошу, я умоляю тебя стать моей женой…

Танька вдруг резко отстранилась, посмотрела на него округлившимися испуганными глазами и помотала головой.

Генрих стоял в недоумении, в растерянности, не смея произнести ни слова.

Таня все мотала и мотала головой, словно лошадь, отгоняющая назойливого слепня.

Наконец Генрих спросил:

— Почему? Почему? Я ничего не понимаю…

— Я не могу… — произнесла она шепотом.

— Не можешь?

— Не могу… не могу… — тихо твердила Таня, опустив голову, сжав кулачки.

— Должна же быть какая-то причина! — Он взял ее руки, пытаясь разжать пальцы, но кулаки были так судорожно сжаты, что он побоялся причинить ей боль.

— Не могу… — еле слышно проговорила Таня еще раз.

— Это из-за мамы? — попробовал догадаться Генрих.

— Нет, нет, она ни при чем, я все понимаю…

— Тогда что же тебя удерживает? Я слишком стар для тебя? Скажи, скажи мне!

— Ты стар?! — недоуменно воскликнула Таня. — Да ты моложе всех молодых! Я люблю тебя, я так давно ждала тебя…

«Господи, Господи, Господи, — твердила она про себя, — если я скажу ему все, он отвернется, откажется от меня. Если я скрою сейчас беременность — он бросит меня позже… Что мне делать, если я люблю его, я хочу его, я больше не могу, не хочу отказываться от своего счастья…»

И вдруг, словно черт нашептал, пришла простая до примитивности мысль: пропади все пропадом! провались в тартарары! будь что будет! час — да мой!

Таня бросилась к Генриху, обняла, прижалась. Он, не в силах более сдерживаться, легко поднял ее на руки и отнес на кровать…

Все, что было с ней раньше, что испытала она с другим мужчиной, — была прежняя жизнь. Тогда она думала только о себе, о своем влечении и сладостном чувстве удовлетворения.

Сейчас все было по-другому: она возносилась на вершину блаженства и с радостью и нежностью ощущала и его восторг от близости с ней. Ей хотелось сделать для него все-все, чтобы он испытал те же чувства, что и она.

Прошел день, наступал вечер…

Таня и Генрих все еще оставались в постели, отгородившись от будней и реальности неиссякаемой нежностью.

Буря промчалась, снег прекратился и снова пошел, пушистый, ленивый, он падал так медленно, что успевал растаять у самой земли…

— Значит, ты согласна, мое чудо, моя радость? — спросил Генрих, целуя Таню.

— Прошу тебя, не будем сейчас об этом.

— Но я должен, я просто обязан поговорить с Митей и Сашенькой.

Танька вскочила, села на кровати.

— Если ты хоть словом обмолвишься — я не знаю, что сделаю!

— Родная моя, любимая, ты пойми, что через две, максимум через три недели я должен уехать. Наша встреча, наша любовь не может остаться просто эпизодом!

Танька твердила только одно:

— Не сейчас, не сейчас…

— Как же я посмотрю в глаза твоим родителям? Ты об этом подумала? Что я им скажу?

— Ты им ничего не скажешь. Я скажу сама, когда придет время.

— То есть когда я уеду? Так надо тебя понимать? — волновался Генрих, совсем запутавшись в куче домыслов, которые приходили в голову.

— Ну не терзай меня, не мучай, Геничка, — умоляла его Татьяна.

— А меня терзать можно?

— Я совсем не хочу этого, милый мой, но так получается.

— Ты странно себя ведешь, согласна?

— Согласна. Я странная… А не пора ли мне домой?

— Ты придешь еще ко мне? Как мы встретимся? Где? Скажи, что я должен делать!

— Мой любимый, мой желанный, самый дорогой на свете, Гених! — Танька говорила эти слова, как заклинание. — Что бы ни случилось, как бы ни сложилась жизнь, запомни: я тебя любила, люблю и буду любить всегда.

Генрих подвез Таню до дому, но не стал заходить — было около двенадцати часов.

Митя и Сашенька лежали в постели и читали, вернее, каждый из них делал вид для другого, будто читает. Оба прислушивались к любому шороху.

Первая вскочила мать, за ней и отец. Вышли в прихожую.