Книга Школьные дни Иисуса - Джозеф Максвелл Кутзее

Стук в дверь. Явился фокусник – конфузливый на вид маленький человечек с румяными щеками, в цилиндре и фраке, с плетеной корзиной. Инес не дает ему и рта раскрыть.

– Поздно! – кричит она. – Что это за манера так обращаться с заказчиками? Идите! От нас вы ни гроша не получите!

Гости расходятся. Вооруженный ножницами, Давид принимается распечатывать подарки. Разворачивает подарок от Инес и Диего.

– Это гитара! – говорит он.

– Это укулеле, – говорит Диего. – Там и брошюра есть, как на ней играть.

Мальчик ударяет по струнам, звучит резкий аккорд.

– Ее сначала настроить надо, – говорит Диего. – Давай покажу как.

– Не сейчас, – говорит мальчик. Открывает его, Симона, подарок. – Отлично! – вопит он. – Можно взять его в парк и запустить?

– Это модель, – отвечает он. – Не уверен, что он может плавать и не тонуть. Попробуем в ванне.

Наполняют ванну. Корабль бодро плавает по поверхности, тонуть не собирается совсем.

– Отлично! – повторяет мальчик. – Лучший подарок.

– Когда научишься играть, укулеле будет лучшим подарком, – говорит он, Симон. – Укулеле – не модель, это настоящая вещь, настоящий музыкальный инструмент. Ты сказал Инес и Диего «спасибо»?

– Хуан Пабло говорит, что Академия – школа для слюнтяев. Говорит, что в Академию одни слюнтяи ходят.

Он знает, кто такой Хуан Пабло, – один из соседских мальчиков, старше и крупнее Давида.

– Хуан Пабло никогда и через порог Академии не переступал. Он понятия не имеет, что там происходит. Будь ты слюнтяем, дал бы тебе Боливар помыкать собой – Боливар, который в следующей жизни будет волком?

Инес ловит его в дверях, когда он уже собирается уходить, сует ему в руки какие-то бумаги.

– Это письмо из Академии и вчерашняя газета, страницы «Предлагается обучение». Нужно решать, кто будет Давиду преподавать. Я отметила предпочтительных. Ждать больше нельзя.

Письмо, адресованное им с Инес, не из Академии Арройо, а из Академии Пения. В связи с исключительно высоким уровнем заявок на ближайшую четверть, уведомляют их, для Давида места, к сожалению, не найдется. Их благодарят за проявленный интерес.

С письмом в руке он на следующий день вновь приходит в Академию Танца.

Угрюмо усаживается в трапезной.

– Скажите сеньору Арройо, что я пришел, – наказывает он Алеше. – Скажите, что не уйду, пока не поговорю с ним.

Через несколько минут появляется сам хозяин.

– Сеньор Симон! Вы вернулись!

– Да, вернулся. Вы занятой человек, сеньор Арройо, и потому я буду краток. В прошлый раз я упомянул, что мы подали заявку Давида в Академию Пения. Эту заявку отклонили. Нам предстоит выбирать между государственной школой и частным обучением. Я кое-что утаил от вас, а вам следует быть в курсе. Когда мы с моей партнершей, Инес, покинули Новиллу и прибыли в Эстреллу, мы бежали от закона. Не потому, что мы плохие люди, а потому, что власти в Новилле хотели забрать у нас Давида – на основании, в которое я не буду вдаваться, – и поместить его в учреждение. Мы воспротивились. Таким образом, мы, говоря строго, – правонарушители, мы с Инес… Мы привезли Давида сюда и нашли ему прибежище у вас в Академии – временное прибежище, как выяснилось. Перехожу к сути. Если мы сдадим Давида в государственную школу, есть все основания подозревать, что его опознают и отправят обратно в Новиллу. Значит, государственных школ мы избегаем. Перепись населения, которая случится менее чем через месяц, – дополнительная сложность. Нам придется скрыть от переписчиков любые следы Давида.

– Я своих сыновей тоже буду прятать. Давида можно скрыть вместе с ними. В этом здании навалом темных углов.

– А вам зачем своих сыновей прятать?

– Они в прошлой переписи не участвовали, а значит, у них нет номеров, следовательно, они не существуют. Они – призраки. Но продолжайте. Вы говорили, что собираетесь избегать государственных школ.

– Да. Инес склоняется к частному преподаванию для Давида. Мы однажды поставили эксперимент с частным преподавателем. Безуспешно. У мальчика своенравный характер. Он привык, чтобы все было по его. Ему нужно стать более общественным животным. Ему нужно быть в классе с другими детьми, под наставнической рукой учителя, которого он уважает… Я отдаю себе отчет, что вы ограничены в средствах, сеньор Арройо. Если вы действительно собираетесь открыть Академию заново и если Давиду можно вернуться, я предлагаю вам свою помощь, безвозмездно. Я могу выполнять работу уборщика – подметать, мыть, носить дрова и так далее. Могу помогать с пансионерами. Физического труда не чураюсь. В Новилле я работал портовым грузчиком… Давиду я, может, и не отец, но по-прежнему его опекун и защитник. К сожалению, он, похоже, теряет ко мне уважение, какое питал прежде. Отчасти так проявляется его нынешняя неуправляемость. Он насмехается надо мной как над стариком, который всюду за ним таскается, грозя пальцем и воспитывая. Но вас он чтит, сеньор Арройо, – вас и вашу покойную жену… Если вы вновь откроете двери, ваши давнишние ученики вернутся к вам, не сомневаюсь. Давид – первым. Я не делаю вид, что понимаю вашу философию, но под вашим крылом мальчику хорошо, это я вижу. Что скажете?

Сеньор Арройо слушает его со всем вниманием, не перебивает ни разу. Теперь говорит он:

– Сеньор Симон, поскольку вы со мной откровенны, буду откровенен и я. Вы утверждаете, что ваш сын над вами насмехается. Это на самом деле неправда. Он любит вас и восхищается вами, пусть даже и не всегда вас слушается. Он говорил мне с гордостью, как, в вашу бытность грузчиком, вы таскали самые тяжелые грузы, тяжелее тех, что брали на себя ваши более юные товарищи. Против вас он имеет одно: вы поступаете, как его отец, а сами не знаете, кто он есть. Вы об этом осведомлены. Мы это уже обсуждали.

– Он это не просто имеет против меня, сеньор Арройо, – он швыряет мне это в лицо.

– Он швыряет это вам в лицо, и вы огорчаетесь, немудрено. Позвольте перефразировать то, что я сказал вам при нашей последней встрече, и, вероятно, предложить вам некоторое утешение.

У нас – у каждого из нас – есть опыт прибытия к новым землям и получения новой личности. Мы живем, каждый из нас, под именем, которое не наше. Но вскоре привыкаем к ней – к этой новой, придуманной жизни.

Ваш сын – исключение. Он с необычайной остротой ощущает подложность своей новой жизни. Он еще не поддался натиску забвения. Что именно он помнит, я сказать не могу, но, среди прочего, то, что считает своим настоящим именем. Каково же оно? Опять-таки не могу сказать. Он отказывается его открыть – или неспособен открыть его, не знаю, как на самом деле. Вероятно, оно и к лучшему в целом, что его тайна останется тайной. Какая разница, как вы давеча сказали, известен он нам под именем Давид или Томас, шестьдесят шесть или девяносто девять, Альфа или Омега? Содрогнется ли Земля под нашими стопами, откройся нам его истинное имя, посыплются ли звезды с небес? Разумеется, нет.