Книга Политическая цензура в СССР. 1917-1991 гг. - Татьяна Горяева

В дальнейшем практически каждое художественное общество и госиздательство, производившее плакатную продукция, считало себя обязанным «отреагировать» на инициативу партии. Так, 8 января 1932 г. на секретариате РАПХ был сделан доклад ВУАП-МИТ о классовой борьбе на изофронте Украины{291}, а 29 января 1932 г. прошел совместный диспут ОРПП и Комакадемии о задачах плаката с приглашенным докладчиком из ЦК{292}. Об ощутимых результатах перестройки в выпуске плакатно-картинной продукции Агитпроп ЦК доложил 5 апреля 1932 г. на заседании Оргбюро ЦК{293}. Проведение новой политики в отношении наглядной агитации выразилось и в изменении структуры в самом ЦК: 7 мая 1932 г. в составе Отдела агитации и массовых кампаний Сектора общей агитации и массовой работы. Этот перечень можно было бы продолжить, поскольку реализацию принятого в 1931 г. постановления ЦК можно проследить вплоть до 1938 г. Надо сказать, что по многим позициям постановление было выполнено, но некоторые задачи, обозначенные в нем, долгие годы оставались только на бумаге. Издательства отказывались передавать свои издательские портфели ведомствам, боролись за свой приоритет в деле выпуска плакатов, одним словом, продолжали проявлять остатки финансовой и организационной самостоятельности до 1936 г. и отчасти до 1938 г.

Важно также еще раз подчеркнуть, что партия «определяла и направляла», органы цензуры осуществляли многоярусный контроль, а ВЧК/ ГПУ/ОГПУ/НКВД/МГБ/КГБ боролись с изданием (нелегальным), распространением и пересылкой из-за границы запрещенной литературы. «Цензорская работа очень ответственная и очень серьезная работа… Советский цензор должен руководствоваться едиными указаниями, которые дает партия, и строго соблюдать правило, чтобы в печать не проникал политико-идеологический брак, военные и государственные тайны и халтурные произведения. В силу этого у нас должна быть строгая централизация в организации цензуры. У нас должна быть централизация в разработке методологии»{294}, — говорил Уполномоченный Совета министров СССР по охране военных и государственных тайн в печати К.К. Омельченко на совещании с Отделом предварительного контроля 8 мая 1946 г.

Наряду с централизацией, другой особенностью советской политической цензуры, отличающей ее от царской, несмотря на определенную преемственность, является отсутствие законности и, отсюда, размытость допустимых норм, таинственность и полная безнаказанность. Любое произведение на основании тенденциозно сфабрикованных мотивировок могло быть объявлено идеологически вредным. Цензоры и привлекаемые специально для этой цели «компетентные рецензенты» достигали в этом небывалых высот, подвергая критическому анализу художественные произведения классиков литературы и даже классиков марксизма в зависимости от политической конъюнктуры момента. Однако и они испытывали некоторое неудобство, не всегда успевая перестраиваться и следить за передовицами газет и программными выступлениями партийных лидеров.

Об этом свидетельствует любопытная дискуссия между начальником украинского Главлита Половником[29] и руководителем Главлита К.К. Омельченко, которая состоялась на очередном совещании руководящих работников Главлита в 1946 г. Процитируем ее полностью.

«Тов. Полонник: По вопросам печати мы руководствуемся “Перечнем”. Но мы считаем, что настало время, чтобы дать указания по вопросам художественной литературы. Если мы вернемся к истории, тогда давались указания, какую литературу можно давать. Должен быть кодекс требований по литературе. Если старая цензура запрещала писать что-нибудь порочащее женщину, нарушающее святость семьи, дискредитирующее образ офицера, то мы таких указаний не имеем.

Тов. Омельченко: Вы предлагаете дать общий эталон для художественной литературы, известные рамки?

Тов. Полонник: Чтобы цензор знал, с каким критерием подходить к вопросу оценки художественной литературы.

Тов. Омельченко: Цензор не редактор, он лицо, осуществляющее определенные, порученные ему функции. Мне Ваше предложение не понятно. Художественная литература — это не сапоги тачать. Это не обувная фабрика, где можно давать указание, какой фасон выпускать. Это схоластический вопрос.

Тов. Полонник: Мне хотелось бы получить от Вас какое-то указание.

Тов. Омельченко: Я считаю, что это чепуха. Можете считать это за указание. Какой же можно выдумывать устав для художественной литературы?

Тов. Полонник: Я имею в виду устав 1885 года. Устав цензору художественных произведений»{295}.

Заметим, что этот разговор велся на тридцатом году советской власти. Слишком очевидно выражена заинтересованность государства в отсутствии правовых основ контроля за печатным и другим словом. Запретив всю оппозиционную печать декретами 1917 г., введя «временно» в условиях гражданской войны и интервенции в 1918 г. чрезвычайную военную цензуру, организовав в 1919 г. Госиздат, в 1922 г. Главлит, а в 1923 г. Главрепертком, советская власть обеспечила себя мощным аппаратом, просматривающим и проверяющим всех и вся под присматривающим недремлющим оком высших и местных партийных органов. Вместе с тем отсутствие законодательной основы деятельности советской политической цензуры, явное несоответствие этой деятельности всем международным стандартам и собственным демагогическим декларациям о свободе слова и печати, вызывали первое время дискомфорт даже у чиновников высшего уровня, не говоря о бурных протестах творческой интеллигенции. Однако вопрос с интеллигенцией в России решался всегда просто и радикально: кто не с нами, тот против нас. И те из них, кто, будучи возмущен действиями Госиздата или Наркомпроса, недавно подписывал соответствующие письма и обращения, грузились на пароходы и поезда или обрекали себя на репрессии или многолетнее безмолвие, оставаясь на Родине.

О попытках различных властных структур подготовить и утвердить Закон о печати свидетельствуют проекты таких законов, подготовленных на различных исторических этапах становления и развития советского общества. Только архивной полке посчастливилось стать прибежищем этих попыток, предпринятых в 1920–1930-е гг. для того, чтобы сменить чрезвычайщину на хотя бы внешне более привлекательную и цивилизованную форму закона или положения о печати, а может, — кто знает, — и соорудить некий цивилизованный механизм вместо, беспредела идеологического монополизма.

1923 год. В недрах ЦК, в Отделе печати, готовится проект положения о печати, в общей части которого говорится: «На основании ст. 14 Конституции РСФСР, в интересах содействия успешному строительству рабоче-крестьянского государства и в целях обеспечения за трудящимися действительной свободы выражения своих мнений, как периодические, так и непериодические издания трудящихся, как то: советов и их центральных и местных губернских и областных органов, Коммунистического Интернационала и его секций, РКП, Профинтерна и Профессиональных союзов на языках всех народов мира от просмотра предварительной политической цензуры освобождаются (курсив наш. — Т. Г.){296}. Удивительно, что после волокиты прохождения через все инстанции, продлившейся целый год, проект закона получил в целом положительную оценку. Однако Главлит, в лице П.И. Лебедева-Полянского, и Госиздат, в лице Н.Л. Мещерякова, разразились гневным отзывом{297}, который нашел явную поддержку в ЦК ВКП(б), считающем, что надежнее всего будет руководство издательским делом и печатью через Отдел печати ЦК, через систему Главлита и Главреперткома{298}.