Книга Самец причесанный - Анатолий Дроздов

— За вас, милые! — Я поднял чашу. — За то, что храните и защищаете нас! Вы умницы и красавицы, и я вас всех люблю! Будьте счастливы!

Лола шмыгнула носом и подняла чашу. Спустя мгновение проголодавшаяся турма макала лепешки в подливу и жадно ела. Я не отставал. Мочанка вышла грубоватой — не хватало сметаны, — но все равно вкусной. Мясо у сурков нежное и жирное. Пресную лепешку не сравнить с блинами, но и это хлеб. В любом случае аппетит — лучшая приправа. Мы его нагуляли. Чаши взмывали к небу, ложки цепляли мясо, лепешки подбирали остатки подливы. Спустя короткое время посуда опустела.

— Споем? — спросил я.

«Кошки» закивали и сбились в круг. «Береза кудрявая» — сначала робко, а затем все увереннее поплыла над лагерем. Девочки пели самозабвенно, закрывая от удовольствия глаза. Я не отставал. В песенке про Анри IV мне пришлось солировать — «кошки» знали только припев. Но, когда пришла их очередь, грянули дружно:

— Ля-ля-ля-ля, бум-бум! Ля-ля-ля-ля, бум-бум!..

Мы заканчивали, когда в круг, освещенный кострами, вступила Виталия. В руках она держала Гая.

— А я думаю, где мой муж? — сказала, присаживаясь. — Потом слышу: поет! Аве, девочки! Я скучала по вас.

— Аве! Аве!.. — послышалась со всех сторон.

— Хотите взглянуть на моего сына?

«Кошки», не сговариваясь, закивали. Вита осторожно вложила ребенка в руки ближайшей «кошки. Та благоговейно приняла сверток Остальные стали приподниматься, чтоб разглядеть.

— Можно по очереди! — сказала Вита.

Лола распорядилась. «Кошки» стали осторожна передавать Гая с рук на руки. Каждая короткое время любовалась личиком ребенка, а затем протягивала его соседке. Я напрягся: вдруг уронят, но быстро сообразил: женщины, легко таскающие щит и спату; ребенка удержат. Гай путешествовал по рукам, никак на это не реагируя. Он спал, и ему было все равна «Сын турмы! — подумал я. — Да что турмы — когорты! Вырастет, расскажу ему. Он наверняка не поверит. Полтысячи хвостатых мам!..»

— Прости меня! — шепнула Виталия. — Я была не права.

Я кивнул.

— Я тебя очень люблю. Ты не пришел к ужину и я расстроилась.

— Не хотел видеть Лиону.

— Она плакала.

— Ей полезно.

— Валерия сказала о вашем договоре. Я согласна.

Как ты решишь, так и будет.

Я вздохнул.

— Лиона очень красивая, — продолжила Вита. — Она центурион, а ее мать — трибун претория.

— В моем мире закон запрещает иметь двух жен. За это наказывают. Двоеженство запрещает и наша вера.

— В Паксе иначе, — сказала Вита. — Здесь много женщин и мало мужчин. У вас так не было?

— Случалось! — ответил я, вспомнив спор на интернет-форуме. — Несколько веков назад прошла большая война, которая опустошила континент. Она продолжалась тридцать лет, ее так и назвали: «Тридцатилетняя». В ходе войны погибло много мужчин, и тогда церковь — так называется наш Храм — разрешила уцелевшим брать несколько жен. Ранее это категорически запрещалось.

— Вот видишь! — сказала супруга. — Ты подумай!

— Хорошо! — пообещал я.

Гай наконец добрался до рук матери. Вита взяла сына и прижала его к груди. Гай подвигал губами, высунул язычок и снова затих. Я встал и откашлялся.

— Песня! Для моей любимой, подарившей мне сына!

До седьмого класса я солировал в хоре. Директор уверяла, что у меня голос как у Робертино Лоретти. Она обожала итальянского мальчика и заставляла меня учить его песни. Мне пророчили славу оперного певца. Но в восьмом классе голос сломался, так что ни Пласидо Доминго, ни Лючано Паваротти, ни даже Баскова из меня не вышло. Я, впрочем, не расстроился: гимнастика нравилась мне больше. Но итальянские песенки я запомнил. В компании меня пробивало. Девчонки говорили: у меня приятный баритон. Вите он тоже нравится.

Ке белла козэ на юрнадэ соле,

Н 'ариа серена допо на тембеста!

Пе'ль ариа фреска пара джа на феста…

Ке белла козэ на юрнадэ солее…[22]

Вокруг костров затихли. Да и весь лагерь, казалось, замер. Под небом другого мира, в бескрайней зимней степи, странно и необычно звучала песня, созданная у моря, млеющего под солнцем. Я этого не ощущал. Я пел…

Ма н'ату соле ккью белло, ой не',

О соле мио ста нфронда те!

О соле, о соле мио, ста нфронда те,

Ста нфронда те![23]

Когда я умолк, «кошки» закричали и захлопали. Гром аплодисментов оглушил меня, и я удивился: неполная турма не могла производить такой шум. В освещенный кострами круг вступила Валерия, и я понял: возле нашей стоянки собрался лагерь.

— Не знала, что ты поешь! — сказала трибун, присаживаясь. — В Роме ты мог получать за это деньги.

— Это согласуется с достоинством сенатора? — спросил я.

— Не знаю! — пожала плечами трибун. — Вернемся в Рому, спросим у Флавии. Она у нас цензор. Возможно, запретит. Так что пой, пока мы здесь!

Я захохотал, она поддержала. Виталия и «кошки» присоединились.

— О чем эта песня? — спросила Валерия, отсмеявшись. — Вроде латынь, но не совсем понятно.

— Это итальянский язык, возникший на основе латинского в моем мире. Песня о любимой, которая стала для мужчины солнцем.

— Муж зовет меня «sole»! — похвасталась Виталия. — Это красивее, чем просто «sol»[24].

— Он прав! — согласилась трибун. — За такой, как ты, стоило идти в Балгас.

«Кошки» у костра довольно заулыбались.

— Здесь, — Валерия повела рукой, — собралась вся когорта. Даже я не удержалась. Спой еще, сенатор!

И я спел. «Аве, Мария!», «Санта Лючия» и другие хиты — все, что вспомнил. Это мало походило на концерт «звезды», прибывшей в провинцию с очередным чесом. Не было ужимок, возгласов: «Ручки! Где ваши ручки?!», воплей поклонниц и криков «Браво!». Солдат пел для своих товарищей, и они ему хлопали — просто и от души. Когда репертуар иссяк, я поклонился публике, поднял с земли Виту, и мы направились к себе.

У палатки нас встретила Сани. Лионы не было, и я догадался, что она перебралась в другую палатку. Вот и славно. Взяв у Виты Гая, кварта укоризненно заметила, что ребенок мокрый, и ловко сменила пеленку. Разбуженный сын захныкал.