Книга Песни/Танцы - Алексей Ручий

– На кухне.

Через пять минут я открывал шампанское и разогревал купленную шаурму в микроволновке. Еще через пять минут мы сидели в комнате и пили шампанское. На большой тарелке лежали остатки шаурмы.

– Знаешь, иногда мне кажется, что люди меня совсем не понимают, – я достал сигарету и закурил.

– Неудивительно. Ты говоришь странные вещи.

– Не столько странные, сколько страшные. Им жутко признавать, что этот мир не принадлежит им.

Юля последовала моему примеру и тоже достала сигарету из пачки. Я чиркнул зажигалкой и помог ей прикурить.

– Вообще-то он не принадлежит и тебе.

– Мое отличие от них в том, что я это признаю.

– Ты считаешь нас, – Юля сделала неопределенный жест, видимо показывая свою идентичность с остальным населением планеты, – глупее себя.

– Я этого не говорил.

– Но подразумевал…

– Нет. Я не умнее. Единственное в чем я действительно превосхожу остальных – так это в смелости. Я не боюсь признаться себе, что я – никчемная тля, прыщ на поверхности Земли.

– С этим знанием вообще-то трудно жить.

– Трудно. Поэтому цена жизни и высока. По крайней мере, я хотя бы представляю ее. А что будет легко – никто и не ожидал.

– Надо быть проще.

– Возможно. Только кому от этого станет легче?

– Ладно, – Юля сдалась, – не стоит обсуждать такие сложные темы. От них только голова начинает болеть, а ничего не меняется.

– Вот тут ты права. Давай еще выпьем.

– Давай.

Мы выпили. Я налил еще. Полет в бездну продолжался, останавливаться никто не думал. Лучше так, чем бессмысленно истлеть, никогда не рискуя. Молодость мира – это звон натянутых нервов.

– Как ты думаешь, любовь существует? – спросил я Юлю.

– Не знаю. Смотря, что вкладывать в это понятие.

– Да хоть что-нибудь. Например, привязанность к какому-нибудь человеку.

– Ну, тогда это и будет привязанностью, а не любовью.

– Ага.

Мы закурили. Я сделал большой глоток шампанского.

– Давай на брудершафт?

– Давай.

Выпили на брудершафт. Поцеловались.

– Ты выйдешь за меня?

– Нет.

– Почему?

– Ты слишком много пьешь и говоришь странные вещи.

– Тогда хотя бы займись со мной сексом…

Время давно перевалило за полдень, за окном медленно, но верно близился к концу короткий зимний день. Шампанское было благополучно выпито. Мы даже успели поспать еще пару часиков.

Я сидел у ноутбука и думал, что бы такое включить. Рядом в пепельнице тлела сигарета. Юля ушла принимать душ.

Мои мысли витали где-то далеко, за пределами этого мира, даже за пределами города убийц, вне его лабиринтов и зиккуратов. Я думал о вечности, о ее незыблемости, о нерушимых столпах времени, в сравнении с которыми все мы – ничто.

С одной стороны мне было страшно, что моя жизнь – лишь одна жизнь в череде многих – бессмысленно сгорит, не оставив за собой даже искры, с другой стороны – я прекрасно понимал предопределенность такого конца. Невозможно быть мошкарой и при этом соотносить свое существование с масштабами планет.

В конце концов, я пришел к выводу, что мои размышления не смогут вырвать меня из этой ловушки разума. Всем нам придется погибнуть под маховиками Вселенной, и никто не оценит наш подвиг. Как это ни горько сознавать, это так. Комплекс Кассандры: ты видишь будущее, но не можешь изменить его.

Я включил песню Laibach «Satanic Versus». Короли индастриала наполнили комнату мрачной оккультной музыкой, вещающей о конце времен.

Вскоре вернулась Юля. Она была в халате, на голове сооружен тюрбан из полотенца, под который убраны волосы.

– Что это такое у тебя играет? – спросила она, устраиваясь рядом со мной и прикуривая сигарету.

– Это Лайбах.

– Что-то чересчур мрачно.

– Зато о многом заставляет задуматься.

– А тебе не надоело думать?

– Надоело.

– Смени тему тогда, а?

– Хорошо.

Я выключил музыку. Вообще. Самая лучшая музыка – это тишина. Не вызывает никаких споров, по крайней мере.

– Может, сходим куда-нибудь? – спросила Юля.

– Куда?

– Да хоть в кино.

– А давай. В кино – так в кино.

– Тогда я сейчас волосы высушу, и пойдем, хорошо?

– Хорошо.

Когда мы вышли из дома, уже стемнело. Окна многоэтажек смотрели в ночь желтыми глазами, буравили наши спины ледяными взглядами. Мы прошли до уже известного мне перекрестка с магазином – там была остановка – и сели на троллейбус, который шел в сторону метро.

В троллейбусе по желанию Юли мы заняли свободные места в конце салона, хотя троллейбус шел полупустой. Когда к нам подошел кондуктор, я заплатил за нас обоих. Кондуктор протянула два билета, один я оставил себе, другой отдал Юле.

– У тебя счастливый? – спросила Юля, разглядывая цифры в своем билете.

Я глянул в билет.

– Нет. Одиннадцать и четырнадцать. Близко, но мимо.

– И у меня. Одиннадцать и тринадцать.

– Кому-то до нас повезло. Буквально за два билета. Было одиннадцать и одиннадцать.

– Считать я умею.

– Ну, ты не переживай.

– Я и не переживаю.

Юля отвернулась к окну. Я проследовал взглядом за ней. За запотевшим стеклом неслись мимо типовые многоэтажки спального района, похожие друг на друга металлические иглы высоковольток, автомобильные стоянки и торговые павильоны. Самовоспроизводящийся мир бесчисленных повторов. Кажется, тут навсегда заканчивалась реальность как таковая: оставались только ее многочисленные копии.

– Мне однажды попался счастливый билетик…

– И что ты с ним сделал?

– Желание загадал и съел, все как положено.

– И желание сбылось?

– Нет, конечно. А вот меня тогда чуть не стошнило, билет к стенке гортани прилип.

– Бедненький.

– Да уж. Потом весь вечер водой отпаивался…

– Нам выходить на следующей остановке.

– Хорошо.

Мы вышли возле большого торгово-развлекательного комплекса, Юля сказала мне название, но я не запомнил. Он как две капли воды походил на все другие торгово-развлекательные комплексы, расположенные по всему городу. Мир повторов, мир вторичности…