Книга Ничего личного - Татьяна Корсакова

Лиховцев появился в зале лишь спустя час. Смертельно уставшая от общения с сильными мира сего, Катя даже обрадовалась его возвращению. Появилась робкая надежда, что супруг разделит с ней это бремя.

Супруг не подвел, с легкостью и изяществом светского льва он влился в компанию гостей. Он шутил и обменивался рукопожатиями с мужчинами, он целовал ручки и одаривал улыбками дам. Он, странный тип и бывший уголовник, чувствовал себя в этом обществе если не комфортно, то во всяком случае уверенно. Вот только с ней, своей законной женой, за весь вечер он едва перекинулся парой фраз. Вот только во взгляде его Катя читала отвращение.

Так уже было раньше. В самом начале, там, на море. Но потом их совместная жизнь начала налаживаться, подарила Кате робкую надежду, что отведенные два года они проживут пусть не в любви и согласии, но хотя бы в мире.

Этим вечером расстановка сил снова изменилась, и Катя никак не могла найти причину. Не давался ей этим вечером анализ. Лишь интуиция, обострившаяся за время ее плавания во враждебных водах, нашептывала – ожидается буря. Наверное, поэтому Катя не удивилась, когда в самый разгар раута Лиховцев сжал ее запястье и сказал:

– Все, нам пора.

– Разве мы не должны попрощаться?

– Не волнуйся, я попрощался за нас обоих.

Он тащил Катю по темным лабиринтам дома, но не к выходу, а к лестнице на второй этаж, а потом вверх по лестнице к запертой на замок комнате, где долго возился с ключом и почти силой втолкнул Катерину внутрь.

В этой комнате давно не жили, ее использовали в качестве перевалочной базы. Лиховцев и использовал, когда оставался в замке на ночь. Комната была мрачной и неуютной, как и весь замок, на мир она хмуро смотрела через окна-бойницы и не делала ничего для того, чтобы случайному путнику захотелось остаться в ней подольше. И Кате она была не рада, полностью разделяя отношение Лиховцева.

Он смотрел на нее тем своим страшным шалым взглядом, от которого сердце беспомощно замирало в ожидании чего-то недоброго. Смотрел и стаскивал с себя пиджак. А когда стащил, потянул узел галстука, резко, как висельник, пытающийся освободиться от удавки. И так же, как у висельника, у него ничего не получалось, и он злился все сильнее.

– Раздевайся, – велел, расстегивая ремень. – Или, если хочешь, можем в одежде. Тебе решать, у тебя в этом деле… опыт.

– Какой опыт? – Ей нужно было бояться, но сейчас, в эту самую минуту, Катя совсем не боялась ни его шалого взгляда, ни его тяжелого дыхания, ни того, что он собирался сделать с ней вот так, впопыхах, не раздевая ее, не раздеваясь сам.

– Богатый.

В нем не было страсти, и обычного мужского вожделения не было, а звучало лишь отвращение и желание закончить все побыстрее. И Катя никак не могла понять, зачем вообще начинать, если все так плохо и мучительно, если можно просто остаться деловыми партнерами. Правила игры изменились? Кто их изменил?

– Ну, что ты стоишь? – Ремень тоже не поддавался, как и галстук. – Ну, что тебе стоит? Одним мужиком меньше, одним больше. А я ведь не просто мужик, я твой муж. У меня карт-бланш и вип-статус.

И Катя его ударила. Со всей силы, так, что на загорелой щеке Андрея остался отпечаток ее ладони, прямо поверх шрама. Она ударила бы его еще раз, если бы он не перехватил ее запястья, не притянул к себе.

Он всматривался в ее лицо, и щека, рассеченная шрамом, нервно дергалась. Теперь к отвращению прибавилась боль. Но не физическая от пощечины, у этой боли были куда более глубокие, куда более мрачные корни, ее не выкорчуешь с наскока, так глубоко она проросла. И Кате вдруг стало его жалко. Разве можно жить с таким грузом? Разве можно оставаться человеком?..

– Не смей меня жалеть! – Наверное, один из черных корней дотянулся и до нее, а иначе как бы еще Лиховцев почувствовал…

– Не буду. – Если бы он не сжимал ее руки, она бы погладила его по щеке, по шраму, от которого он с мальчишеским упрямством не хотел избавляться. – Тогда ты меня пожалей. Не надо со мной так.

– Как?.. – В полумраке его глаза казались не синими, а черными. Словно в них отражалось то, что таилось глубоко в душе.

– Нам обоим будет только хуже.

– Откуда ты знаешь? – Его дыхание коснулось ее щеки.

– Знаю.

Она могла бы воспользоваться тем, чему ее учили, что у нее получалось очень хорошо, сейчас, когда он так близко, глаза в глаза. Он бы навсегда оставил ее в покое, остался бы наедине со своей чернотой. Она могла, и не раз, но не стала – оставила ему право выбора. Только бы он не ошибся…

– Ты… – Он хотел еще что-то сказать, что-то злое и наверняка обидное, но вместо того оттолкнул Катю от себя с такой силой, что она едва удержалась на ногах, а потом ушел. Нет, убежал из этой мрачной комнаты, убежал от нее, от Кати, как от прокаженной. Эхо его стремительных шагов еще долго блуждало по гулкому коридору, а когда наконец затихло, Катя подошла к окну, распахнула настежь, впуская внутрь свежий вечерний воздух и мирное стрекотание цикад. Ей не хватало воздуха, и дышать приходилось полной грудью, тяжело упершись ладонями в широкий подоконник, жмурясь от рези в глазах, уговаривая себя не плакать, убеждая себя быть разумной.

У нее почти получилось. Резь в глазах прошла, и дыхание выровнялось, и боль затаилась. Если бы она отошла от окна, если бы оглохла и ослепла…

…Они стояли у самой стены замка. Свет от далекого фонаря лишь обозначал их силуэты. Высокие, стройные, сливающиеся в одно целое, целующиеся жадно и неистово. Лиховцев и Елена Прекрасная, бывшие любовники, так и не забывшие общее прошлое, не замечающие ничего и никого. Они целовались под окнами комнаты, вдруг ставшей для Кати тюремной камерой. Нет, хуже – камерой пыток! Они целовались, а она умирала от боли. Боль рождалась где-то в груди и расползалась по телу красной горячей волной. Боль заглушала голос разума и заставляла ее смотреть, запоминать, мучиться. Эта мука могла бы длиться вечно, если бы Лиховцев вдруг не запрокинул голову, не посмотрел прямо на нее, Катю, словно все это время знал, что она смотрит. А может, знал и просто воспользовался случаем, чтобы сделать ей еще больнее. Он же не понимал, что больнее уже некуда.

Мгновение они смотрели друг на друга, и даже Елена Прекрасная исчезла, растворилась в темноте, оставляя их наедине. А потом снова вернулась боль, ударила Катю под дых, отшвырнула от окна.

– Поехали ко мне! – Голос Елены Прекрасной полнился страстью и осознанием собственной победы. – Зачем она тебе, когда есть я?

Вот и Кате хотелось знать, зачем. Только он ничего не ответил. Ни ей, ни Елене Прекрасной.

Катя просидела на полу своей пыточной камеры, наверное, целую вечность, подтянув колени к подбородку, обхватив себя руками за плечи, пытаясь договориться с бесчинствующей болью. И когда у нее наконец получилось, встала на ноги и тихонько, на цыпочках, вышла в коридор.

Замок ее не выдал ни скрипом, ни шорохом, ни тенью. Наверное, признал своей. Замок вывел ее к двери черного хода, на неприметную дорожку, прячущуюся за фигурно постриженными кустами, а дорожка привела к незапертой калитке. Через пять минут Катя поймала частника, а еще через полтора часа уже была в их общей с Лизой квартире…