Книга Иванова свобода - Олег Радзинский

Их никто не навещал: они ни с кем не дружили. Дважды в неделю муж улетал в Касабланку, и по этим дням появлялся Азиз. Это ничего не меняло: что с мужем, что с Азизом за столом оставалось два пустых места. На стульях, где никто не сидел, желтые подушки выглядели новее.

В дни, когда муж улетал, Лиза звонила Азизу и говорила их слова: “C’est moi, je suis libre aujourd'hui”. Азиз никогда не отвечал сразу, и ей это нравилось. Лиза представляла, как он висит в небе Африки, на воздушном шаре, и не думает о ней. Ей нравилось, что он не думает о ней. Что она для него ничего не значит. Просто русская девочка, с которой он спит, пока муж в Касабланке. Просто секс. Она будет стараться ему услужить.

Азиз приезжал к полудню и шел в душ. Он быстро мылся и выходил, завернутый в зеленое полотенце, с которым Лиза посещала маленький французский спортклуб рядом с отелем Мираж. После его визитов она бросала мокрое полотенце и свою сухую спортивную форму в стиральную машину. Хотя муж и так бы ничего не заметил: ей вообще с ним повезло. Лизу радовали эти ненужные хитрости: они придавали происходящему ощущение настоящей измены.

Азиз садился в большое кожаное кресло цвета слоновой кости и смотрел на Лизу. Его левый глаз был карим, влажным с блестками, а правый – ясно-черным, сухим. Полотенце – нежно-зеленое, женское – красиво смотрелось на его смуглом, угольном теле. Ему шло зеленое. Каждый раз, когда Лиза не видела Азиза больше трех дней, ей начинало казаться, что он чернее, чем был на самом деле. Лиза думала об этом, пока, опустившись на колени на маленькую бархатную подушку, разматывала полотенце и отбрасывала его края с красной бахромой на подлокотники. Подушка была вышита золотыми нитками, и от них на коже долго оставался рифленый арабский узор.

Позже она приносила мятный чай и, сидя у его ног, смотрела, как Азиз наливает дымящуюся янтарную жидкость, высоко поднимая маленький металлический чайник с чеканкой над стеклянным стаканчиком с серебряным ободком. У стаканчика не было ручки, но Азиз мог его держать сколь угодно долго, словно не чувствовал жара. Сама Лиза не могла продержать такой стакан больше секунды, и ее восхищала способность Азиза терпеть горячее. Это ее возбуждало. Лиза садилась к нему на колени, брала его горячие от чая пальцы, целовала их один за другим, щекоча подушечки кончиком языка, а потом засовывала его длинный безымянный палец в себя. Палец был горячим; горячее, чем она внутри, и ей это нравилось.

В глубине квартиры настойчиво звонил телефон. Она пыталась его не слышать.

И еще. И еще.

И еще.

А-а. Лиза выдохнула и замерла. Она сжала ноги вместе, до боли сдавив свою кисть между длинными бедрами. Свет пробивался сквозь сдвинутые ресницы, но Лиза не хотела его впускать. Постепенно волны, идущие изнутри снизу – из-под живота, утихли, и тело расслабилось, отпуская Лизу из влажного небытия.

Лиза поднесла к лицу пальцы – указательный и средний. Они блестели, словно покрытые мокрой пленкой. Ее запах. Она любила свой запах внутри. Лиза медленно облизала пальцы: она любила свой вкус. Она часто жалела, что не может попробовать себя языком.

Она открыла глаза – не до конца, вполовину. Серый свет заполнил комнату ровным безразличием ранней московской осени. Она решила проснуться еще раз, по-настоящему. Было поздно; Лиза не видела часов, но чувствовала, что поздно. В глубине квартиры звонил телефон. Лиза не помнила, где телефон. Она все равно не хотела подходить.

Телефон прозвонил напоследок особенно звонко, отчаянно и замолк. Глухой рокот Кутузовского проспекта семью этажами ниже просочился сквозь двойные рамы гостиной и уверенно вполз в открытые двери спальни, выходившей в заставленный металлическими гаражами двор. В гаражах лязгало что-то железное.

Все, вставать. Душ. Реальность. Москва.

Речка Неглинка давно течет по подземным трубам. Спряталась и тихонько обтекает Манежную площадь под землей у Александровского сада. Теперь здесь торговый центр, а сто лет назад на Манежной стояли харчевни и ночлежные гостиницы, потому что у берегов Неглинной тогда находились продуктовые склады. Оттого и переулок, начинавшийся у Тверской, назывался Обжорный.

По осеннему времени экскурсионный автобус был полупустым: Лиза насчитала семнадцать человек, вместе с собой. Пункт сбора находился на Охотном Ряду, и гид – младше Лизы, с несмотрящими глазами – включила микрофон и начала рассказывать о пространстве вокруг: “Подлинно историческими московскими площадями можно считать лишь три: Красную, Воскресенскую – ныне площадь Революции и Театральную”. Потом она сообщила о речке, прячущейся под асфальтом у Манежной площади. Гид помнила даты и названия прошлого. Лиза внимательно слушала: ей хотелось узнать о родном городе. Она здесь родилась и жила всю жизнь.

В определенных местах автобус останавливался, чтобы туристы делали снимки. У Лизы не было фотокамеры, и она жалела, что не может умертвить окружающее пространство, сделав его глянцевым и неподвижным. Она старалась запомнить глазами, сколько могла.

Все было чужое, и это началось утром. Осенний свет, Москва. Все стало другим. Она поняла это, проснувшись: в комнате стояла тусклая мягко-серая московская осень. Лиза сразу, еще до того, как явь разметала ошметки сна, знала – она дома: в прямоугольник окна, обрезанный клином расходящихся штор, глядело чужое низкое небо. Ее жизнь в Марракеше куда-то спряталась, растворившись во сне.

Было слышно, как ненужно звонит телефон. Лиза решила его не искать. Она закрыла глаза, чтобы обжить квартиру, вспомнить ее до мелочей. Она должна была пройти по квартире в своем воображении перед тем, как выйти из спальни. Лиза делала это каждое утро.

Квартира состояла из четырех комнат, вытянувшихся вдоль узкого коридора: ее спальня, спальня родителей, папин кабинет и гостиная с длинным столом в центре и диваном перед большим телевизором у стены. Телевизор матово светился пустым плоским экраном. В углу рядом стоял высокий книжный шкаф с застекленными дверцами: здесь держали собрания сочинений. Книги похуже были составлены в тесные ряды на открытых темно-коричневых стенных полках в коридоре. Полки делали на заказ, по размеру пролетов между дверьми комнат. В коридоре стоял полусвет-полумрак, и казалось, под потолком стелется слабо-белесый туман. Словно там свет становился непрозрачным. Коридор заканчивался бездверным проемом: кухня.

Все это Лиза помнила с детства и оттого не хотела. Она боялась, что, когда вырастет, ее жизнь станет как этот коридор: длинный полутемный туннель с закрытыми дверьми вдоль стен. Ни войти, ни выйти. Кроме как на кухню. Здесь ей всегда нравилось. Здесь она просидела все детство на широком подоконнике окна, выходившего в голый осенний двор, наблюдая смену сезонов и чужих влюбленностей в беседке рядом с качелями. Сейчас в беседке никого не было, только листья.

Родители умерли в не столь давнем прошлом, и Лиза жила в квартире одна.

После душа Лиза вынула одежду на сегодня и положила на кровать. Над кроватью висел календарь с минаретами и длинной надписью полукругом, словно мусульманский рожок-полумесяц, – МАРРАКЕШ. Лиза напомнила себе, что она в Москве, и решила, что выйдет в город и посмотрит на него новым взглядом. Она станет туристом. Туристкой. Иностранной туристкой. Я приезжайт ваша страна. Я хотейт смотрейт Кремл. Спутник. Дружба. Обама – Медведев, пхай-пхай.