Книга Волок - Мариуш Вильк

С холма неподалеку от станции я видел бараки, от которых поднимались вверх вертикальные столбы дыма, в окнах горел свет и, если бы не четыре силуэта вышек, рассекавшие ночь длинными ножами прожекторов, Ерцево могло бы сойти за тихий поселок при лесопилке, дышащий отдыхом после дня тяжелого труда.

(Nota bene: у меня было впечатление, что мы попали внутрь текста — в обоих значениях латинского textum — постреалистического, если, конечно, считать «Иной мир» реалистической прозой.)

В Ерцево мы поехали из Вологды — я случайно взглянул на карту и поразился: оказывается, от Вологды до Ерцева рукой подать. Удивился я потому, что до сих верил Герлингу на слово, будто Ерцево лежит на берегу Белого моря. Даша С. из вологодского Дома-музея Шаламова объяснила мне, как добраться в Ерцево от станции до гостиницы (где обычно ночуют конвоиры…), чтобы сразу не попасться. Сойдя с поезда, мы подняли воротники, замотали лица шарфами, надвинули шапки поглубже на глаза и уверенно зашагали прямо, а затем направо по главной улице поселка.

Мороз за тридцать, над каждым домом облако дыма, небо искрится, луна на макушках берез. В их гуще что-то чернеет… Неужто памятник? Нет, не памятник — снеговик в погонах! Снег скрипит.

Пацан в ушанке съезжает на заднице с ледяной горки; изредка попадаются прохожие, замотанные, как узлы, изо рта — облачко пара, пустое. Словно комикс о немых.

Гостиница для конвоиров напомнила мне турбазу в Бескидах или Татрах середины 1960-х. Тепло, бревна пахнут дымом, в кухне на примусе несколько мужиков жарят яичницу, у входа — бабуля, полуслепая… Вероника дает ей свой паспорт и мою аккредитацию (я стою сбоку, лицо закутано шарфом), бабуля не понимает слов «иностранный корреспондент», по моему имени не в состоянии определить пол. В результате она записывает нас в регистрационную книгу как… двух журналисток из Москвы и дает две отдельные комнаты, соединенные внутренней дверью.

Так что впереди у нас целая ночь, утром могут и выставить. Натопили печки (это делается из коридора), и когда огонь запылал, выходим из гостиницы и направляемся в сторону зоны, виднеющейся в сиянии прожекторов. Через несколько десятков метров по обе стороны из темноты вырастают деревянные заборы с вышками по углам. Прожекторы с вышек то и дело обмахивает зону светом. Шагаем по узкому коридору между двумя дощатыми стенами, высотой, наверное, четыре-пять метров, с мотками колючей проволоки поверху. Можно сказать, мы незаметно — словно из яви в сон — проникаем из поселка в зону.

Лишь назавтра оказывается, что ночью мы шли по улице, разделяющей зоны жилую и рабочую. По улице этой разрешается ходить свободным жителям поселка, хотя de facto это территория лагеря. Впрочем, граница между поселком и зоной — понятие в Ерцеве условное, в чем назавтра мы тоже имели возможность убедиться. Но пока еще ночь.

Из-за поворота появляется патруль, идет прямо на нас: три быка в шинелях и папахах, с автоматами и собаками. Снег скрипит, скользко, я поскользнулся. Прошли.

Мы описали дугу и выбрались из зоны. В гостиницу возвращались по тетиве этого воображаемого лука. Вдруг пахнуло самогоном, и мне вспомнилось, что сегодня мой день рождения, а у нас ни грамма алкоголя и купить его негде, потому что магазин в Ерцеве, во-первых, закрыт, во-вторых, чужим не продадут. Аромат горючего становился все ощутимее, наконец мы поравнялись с домом, из которого. — у меня не было ни малейших сомнений — несло самогоном. Я рискнул и открыл входную дверь… В сенях темно, слева щель грязно-серого света. Я толкнул наощупь, и меня окутали самогонные пары. На мгновение я ослеп, а в следующее мгновение — будто из тумана — явился опустившийся мужик и подал мне стакан мутно-желтой жидкости. Я попробовал, обожгло.

— Пол-литра — червонец.

— Давай.

В гостинице мы отпраздновали мой день рождения: Вероника порезала на кусочки сало от Есипова из Вологды и почистила чеснок, я подбросил в печь дров; в номере сделалось жарко. За стеной кто-то играл на баяне и пьяным тенором надрывно тянул блатной романс. Первый тост подняли за Герлинга.

Утром стук в дверь, я, с похмелья, открываю. На пороге баба в форме (…а может, форма мне почудилась?). Директор гостиницы.

— А вы кто? — на лице удивление, она-то ожидала увидеть двух журналисток, а тут открывает мужик в портках, да еще с бодуна. Пытаюсь объяснить, она перебивает — где разрешение? Я говорю: мы только ночью приехали, как раз собираемся к коменданту.

— Так поторопитесь, скоро обеденный перерыв, — буркнула она смущенно и хлопнула дверью.

На входе в Управление цербер в шинели. Я разгоняюсь и влетаю внутрь. Цербер — за мной.

— Нельзя, — ревет, — нельзя!

Поворачиваю направо — секретариат, цербер хватает меня за рукав, я хватаюсь за дверную ручку, за столом девушка в погонах, я бросаю перед ней свою аккредитацию, девушка укоризненно глядит на цербера, тот поджимает хвост и закрывает дверь. Девушка долго рассматривает аккредитацию (аккуратный маникюр), я говорю: к коменданту. Она скрывается в соседнем кабинете, возвращается и велит ждать.

Рассматриваю ее — красивая. Темные, чуть не чернильные волосы, раскосые глаза, изящный рот. Бюст, обтянутый формой.

Тем временем в кабинет коменданта один за другим заходят офицеры охраны. Замечаю майора — подпоручика, эх, кабы я разбирался в погонах! Через десять минут вызывают меня.

Вхожу в длинную комнату, столы стоят буквой «Г», за короткой стороной сидит чин в ранге полковника, за длинной — шесть чинов пониже. Над главным висит портрет Дзержинского (ага, и здесь сородич на стенке…), на шкафу стоит его бронзовый бюст. Я сажусь на единственный стул с внешней стороны буквы «Г», лицом к полковнику Кузенкову — так представился главный чин, назвавшись комендантом Управления — и в кабинете повисает тишина.

— Что вам надо?

Я объясняю, что ровно пятьдесят лет назад отсюда был освобожден польский писатель Густав Герлинг-Грудзиньский, и что, согласно российским законам, по истечении пятидесяти лет документы могут быть открыты, так что, во-первых, я хочу взглянуть на личное дело, а во-вторых, хотел бы повидать ряд лагпунктов, о которых Грудзиньский пишет в своей книге о Ерцеве «Иной мир»: Круглицу, Мостовицу, Островное и Алексеевку-Вторую.

Алексеевка-Вторая отпала, туда зимой не проехать — раз, а два — там уже ничего нет. Лес… Островное функционирует только летом, там сделали летний лагерь для детей — детей вольнонаемных. Так что остаются Круглица и Мостовица, после обеда майор Гусев нас туда отвезет. Что касается личного дела, хм…

— Номер заключенного знаете?

— Восемнадцать-семьдесят два.

Полковник Кузенков распорядился по телефону, и через десять минут у меня в руках — личное дело Герлинга, и руки у меня начинают дрожать… Дело Герлинга!

Я начинаю просматривать, листать.

— Ну вот, ваш Герлинг был у нас стахановцем, — бросил мне через плечо майор Гусев, показывая пальцем таблицу норм. У Герлинга везде больше ста пятидесяти процентов, а порой и все двести.