Книга Страсти по Максиму. Горький. Девять дней после смерти - Павел Басинский

Это строки из очерка Горького о Леониде Андрееве. Он был написан осенью 1919 года, сразу после смерти Андреева в Финляндии. Корней Чуковский вспоминал, как Горький узнал о кончине Леонида Андреева:

«В сентябре 1919 года в одну из комнат “Всемирной литературы” вошел, сутулясь сильнее обычного, Горький и глухо сказан, что из Финляндии ему сейчас сообщили о смерти Леонида Андреева…

И, не справившись со слезами, умолк. Потом пошел к выходу, но повернулся и проговорил с удивлением:

– Как это ни странно, это был мой единственный друг. Единственный».

Вот как! Не Шаляпин… Не десятки других людей, с которыми Горький общался на протяжении жизни, с которыми вел переписку, встречался более или менее постоянно. Леонид Андреев! Оказывается, Горький, этот борец и жизнелюб, всю жизнь душой тянулся к Леониду Андрееву, главной мыслью которого была мысль о смерти человеческой…

Невидимый враг

И снова мы имеем дело с неслучайной случайностью. Очерк об Андрееве был написан почти сразу после воспоминаний о Толстом. В этом не было воли самого Горького. Просто одновременно с известием о смерти Леонида Андреева были обретены записки о Толстом.

Портрет Андреева писался Горьким, еще не остывшим после схватки с великим Львом. Эти два портрета – как два зеркала, направленных друг на друга. Они создают два бесконечных коридора в обе стороны. И в каждом коридоре, в бесконечной перспективе, блуждает Горький.

Толстой и Андреев не похожи друг на друга ничем, кроме главной мысли. Это – мысль о смерти. Для Толстого смерть – великое событие жизни, то, ради чего живет человек. И для Андреева смерть – единственное, что есть настоящего в жизни. Что не призрачно, не обманчиво. А для Горького смерти словно не существует. Она для него «недоразумение», такая же ошибка природы и Бога, как всякое несовершенство человеческое, которое необходимо исправить. Не сейчас, так потом. Когда человек возвысится до Бога. Горький отодвигает вопрос о смерти не в сторону, а в будущее. Когда он писал об Андрееве, им уже был прочитан русский философ Николай Федоров, тоже высказавший идею о необходимости уничтожить смерть как причину страданий людских.

Позиция Горького разумна. Смерть, мысли о ней не должны мешать человеку совершенствоваться – прочь эти мысли, и да здравствует жизнь! Эта позиция противоположна христианской, где мысль о смерти (memento mori) занимает центральное место.

Леонид Андреев ближе к позиции христианства. Но странно! Мысль о смерти гнетет и отравляет его существование, а Горький живет как человек истинно верующий, без страха, не испытывая ни малейшего ужаса перед неизбежным концом. В этом, наверное, главный парадокс его мировоззрения. Горький – верующий без Бога, бессмертный без веры в загробное существование. Его вера – в пределах человеческого разума. А поскольку разум человеческий, по его убеждению, беспределен, всё, что находится за пределами разума, до поры до времени не имеет никакого смысла.

Например, смерть…

Андреев считал это трусостью.

«– Это, брат, трусость – закрыть книгу, не дочитав ее до конца! Ведь в книге – твой обвинительный акт, в ней ты отрицаешься – понимаешь? Тебя отрицают со всем, что в тебе есть, – с гуманизмом, социализмом, эстетикой, любовью, – всё это – чепуха по книге? Это смешно и жалко: тебя приговорили к смертной казни – за что? А ты, притворяясь, что не знаешь этого, не оскорблен этим, – цветочками любуешься, обманывая себя и других, глупенькие цветочки!..

Я указывал ему на некоторую бесполезность протестов против землетрясения, убеждал, что протесты никак не могут повлиять на судороги земной коры, – всё это только сердило его».

Во время этого разговора Андреев «льнет» к Горькому, тянется к нему «вплоть». И в то же время ненавидит его.

«Обняв меня за плечи, он сказал, усмехаясь:

– Ты – всё видел, черт тебя возьми! <…> И, бодая меня головою в бок:

– Иногда я тебя за это ненавижу.

Я сказал, что чувствую это.

– Да, – подтвердил он, укладывая голову на колени мне. – Знаешь – почему? Хочется, чтоб ты болел моей болью, – тогда мы были бы ближе друг к другу, – ты ведь знаешь, как я одинок!»

В отношениях с Толстым Горький был в большей степени испытуемым, нежели испытателем. Для Толстого Горький был эпизодом, «недоразумением», в котором великий Лев пытался разобраться, но которое, конечно, не являлось главным содержанием его духовной и умственной жизни. Горький мог его интересовать, раздражать, даже испытывать (образом Луки). Но изменить Толстого Горький не мог. Наоборот: Толстой мощно влиял на Горького. Как художник Горький знал свою зависимость от какой-то почти нечеловеческой силы реализма Толстого. Один раз вкусив божественный мед эстетической правды Толстого, он уже не мог любить эрзац псевдоромантической эстетики, которой изрядно послужил в молодые годы. Мучаясь и бесконечно работая над словом, Горький не только врожденным талантом, но и неустанным трудом выбился в мастера реализма, не обращая внимания на шумный успех своих ранних вещей. И конечно, строгий взор автора «Казаков» и «Хаджи-Мурата» всегда был перед его глазами.

В очерке о Леониде Андрееве есть эпизод, когда в гости к Горькому в Нижнем Новгороде приходит отец Феодор Владимирский, арзамасский протоиерей, член второй Государственной думы. Интересный человек, философ, дочери которого стали революционерками, а сын – коммунистом, с 1930 по 1934 год служившим наркомом здравоохранения РСФСР. В это время к Горькому в Нижний приехал Леонид Андреев и быстро сошелся с отцом Феодором на почве философских споров. «По стеклам хлещет дождь, на столе курлыкает самовар, старый и малый ворошат древнюю мудрость, а со стены вдумчиво смотрит на них Лев Толстой с палочкой в руке – великий странник мира сего…»

Ирония Горького очевидна. Старый и малый, как дети неразумные, ворошат вечные вопросы, а со стены на них смотрит Толстой, который для Горького в этот период являлся Учителем, причем таким, который учит не теориями, а личным духовным масштабом. От такого Учителя возможно заслужить презрение, а можно – легкое (но не более!) одобрение. Но самое высшее, что можно заслужить, – это интерес Учителя к твоей собственной духовной личности.

Вот чем в это время озадачен Горький. Эпизод, описанный в очерке об Андрееве, относится к октябрю 1902 года. В апреле этого же года Горький приехал в Нижний из Крыма, где встречался с Толстым. Именно тогда он видел Толстого – Посейдона на берегу моря и навсегда запомнил его таким. И, возможно, тогда родились записи: «Его интерес ко мне – этнографический интерес…» «Он – черт, а я еще младенец, и не трогать бы ему меня».

Критик и литературовед В. А. Сурганов, занимавшийся творчеством Горького, однажды указал автору этой книги на ключевое слово во второй записи. Еще. В 1902 году еще младенец? Но позвольте! Именно 1902 год был ключевым, поворотным в жизни Горького, когда из молодого и популярного автора «Очерков и рассказов», романов «Фома Гордеев» и «Трое» он становится одной из главных фигур русской культурной и общественной жизни начала ХХ века. И уже не только русской, но и мировой. Им активно интересуются в Европе и США, его рассказы спешно переводят на английский, болгарский, венгерский, голландский, датский, испанский, литовский, немецкий, норвежский, польский, сербский, французский, чешский и шведский языки – и всё это за один лишь 1902 год!