Книга Игра на выживание - Анна Владимирская

Была, была одна молодая девчушка, его лаборантка, которой еще несколько лет назад он симпатизировал… Ей он смог бы рассказать подробности своих открытий. Она была так сметлива, так живо всем интересовалась и так трогательно ухаживала за ним, что ей, пожалуй, он бы мог объяснить значение последних изысканий.

И, словно материализация его мыслей, раздался телефонный звонок.

– Добрый день, Лазарь Моисеевич! – прозвучал в трубке нежный девичий голосок.

– Это ты, Валюша! Как же я рад тебя слышать! – воскликнул пожилой ученый.

Дальше разговор строился на легких укорах со стороны Бродского: что, дескать, давно не появлялась Валюша, не залетала пестрой бабочкой чайку попить. Со стороны Валентины, наоборот, звучал невинный щебет относительно того, что много работы, и она бы с радостью, но не могла, поскольку она человек ответственный и вполсилы относиться к делу, которому беззаветно служит, не умеет. Лазарь Моисеевич с ней, разумеется, соглашался и хвалил за такое правильное отношение к работе. Валя сообщила, что в данный момент находится в отпуске и была бы рада заехать повидаться. Например, завтра. Ученый муж радостно согласился увидеться с бывшей своей лаборанткой, тем более что ему очень хотелось обсудить с ней, как в былые времена, свои последние научные изыскания.

* * *

Было раннее утро воскресного дня. Поташев проснулся, но не стал вставать с постели, как это делал обычно, потому что рядом спала Лиза и он боялся неловким движением или шумом разбудить ее. Во сне она казалась ему еще более беззащитной и хрупкой, чем во время бодрствования. Лицо спящей выглядело несчастным, в уголках глаз лежали тени, и скорбная складка пряталась в уголке рта.

В этот раз, когда Лиза оказалась дома после ареста, в их общей постели, ее желание физической близости напоминало чувство жаждущего, оказавшегося у источника. Женщина отдавалась своему мужчине так, словно это было ее личное откровение. Все ее тело, движения, ощущения – это неотъемлемая часть ее самой, которая в сексе сейчас раскрывалась со всей природной чистотой. Алексей будто заново ощутил чувство острой влюбленности. Он как бы обрел новую способность разглядеть ее страстность и одновременно целомудрие, ее природное умение растворяться в волнах любви, бодрить и согревать его, точно море и солнце. Благодаря ей он открывал уникальность своих ощущений, а она завладевала его мужским наслаждением. Их секс был не столько гармонией полов, сколько гармонией удовлетворений. Он чувствовал в себе потребителя и слугу. Он следовал за ее сладостным женским телом и ее желаниями. Он ощущал себя океаном открытой энергии, внутри которого была его женщина.

Странная мысль пришла в голову Алексею, ведь он, кажется, впервые внимательно вглядывался в предметы, находящиеся в спальне девушки: «Забавно, но кажется, будто вещи Лизы сами выбирали свою хозяйку!..»

Елизавета любила цветы, и в любое время года у нее в доме бывали букеты: то ее любимые ирисы, то чайные розы, то тюльпаны. Если цветы ей не дарили, то она сама себе их покупала, для настроения. Ваз для такого случая собралось немало. Любая из них была сама по себе красива и могла стать настоящим украшением интерьера. Вот пузатый стеклянный шарик с не очень широким горлышком – для ландышей; а вот высокая китайская ваза с кобальтовым рисунком пионов; или стеклянный цилиндр, очень высокий – он годится для роз на высоких стеблях. И хотя ваз было множество, каждая из них отличалась скромной красотой и благородством, словно подчеркивая главные черты своей хозяйки. Это были предметы, создававшие гармонию.

Алексей отправился на кухню, чтобы в это первое после освобождения Лизы утро приготовить завтрак для любимой. Пока он варил в джезве кофе, пока ловко пек на плоской сковороде блины (не зря его мама учила), женщина проснулась и тихонько отправилась в душ.

Там, стоя под теплыми струями, она сама себя немножечко пожалела, немного позволила себе поплакать, чего не позволяла своей душеньке в узилище, и свежая, с мокрыми волосами, благоухающая земляничным гелем для душа, вышла на кухню.

Алексей поцеловал ее и сказал с улыбкой:

– Ну вот, а я думал принести завтрак в постель, поставить вазочку с незабудками. – Он любовался Лизиным утренним лицом, на котором уже не осталось следов страдания.

После завтрака она переоделась в легкий трикотажный костюм: серые капри и розовую футболку. Затянула волосы в хвостик ниже макушки. Затем взглянула на Поташева так, что он понял: ей нужно сказать ему что-то важное.

– Леша! Я собираюсь увольняться из музея.

– Но… А как же… Ты ведь музейщик до мозга костей. Впрочем… я тебя понимаю.

– Знаешь, Лешенька, пока я сидела в тюрьме, я так много передумала…

– Да, времени подумать у тебя было предостаточно. Целые сутки.

– Может, тебе мои мысли покажутся странными, но я думала о том, что мне дает профессия.

– Ты жалела, что пошла в искусствоведы? Это оказалась опасная работа? – Поташев пытался юморить.

Но его женщине не хотелось сводить все к шутке. Она помотала головой и, сосредоточенно глядя на Голосеевский лес за окном, произнесла:

– Знаешь, замечательный музыкант Владимир Спиваков сказал однажды, что «творчество нас спасает от трех напастей: от скуки, порока и нужды».

– Я с ним согласен. Так и есть.

– В том-то и дело! Я выбрала себе профессию, в которой никакой скуки не может быть по определению. Что до пороков, то тут все зависит от папы с мамой и самого человека. Если не пьют родители, то и тебя это не привлекает.

– Насчет пороков я бы поспорил! – не удержался от очередной попытки острить Алексей.

– Какой у меня порок? – вздохнула Лизавета, понимая, что Поташеву так же непросто сейчас говорить всерьез, как и ей. И он прячется за своим юмором, чтобы как-то вырулить в разговоре на более безопасные темы.

– Ты – красива, невероятно сексуальна и сводишь с ума мужчин. Меня, например, просто-таки напросто свела з розуму! – Он уселся на пол и обнял ее ноги.

– Ну, это не порок! Скорее твое умение видеть во мне скрытый эротизм! – рассмеялась женщина и потрепала его густые черные волосы. Посерьезнев, она спросила: – Леш! Тебе не интересны мои размышлизмы? Тогда мы можем куда-нибудь поехать, а разговор на этом закончить.

– Ой! Прости меня, Лиз! Это я просто дурачусь, чтоб как-то отвлечь тебя. Больше не буду!

– Так вот… – продолжила она свою мысль. – Оказавшись в темнице, я поняла, что моя профессия – это еще и утешение. Мне действительно становилось легче, когда я мысленно представляла себе свои путешествия, музеи мира с их сокровищами, истории из жизни художников. Знаешь, я, может быть, скажу странную вещь, но благодаря искусству в моей душе словно выстроилась башня из слоновой кости, в которой я смогла спрятаться в те тяжелые часы, пока я сидела в камере, одна.

– Понимаю… – Он взял ее за руку, но не хотел ничего говорить, чтоб дать ей возможность высказаться.