Книга Влюбленные лжецы - Ричард Йейтс

— Вот как, — отозвалась Эйлин, — Грустно. А у него есть девушка?

— Скорее всего, нет. Во всяком случае, он никогда не упоминал о ней.

— Знаешь, он мне правда очень понравился, — проговорила она, позвякивая сковородами и кастрюльками в той части комнаты, которая служила нам кухней, — было пора ужинать. — Он понравился мне больше всех тех, кого я встречала раньше. Он очень… добрый.

Казалось, она отобрала это слово самым тщательным образом, и мне стало интересно, почему ее выбор остановился именно на нем. Я быстро догадался: скорее всего, потому, что это слово едва ли можно было применить ко мне.

Однако черт с ним. Я с нетерпением дождался минуты, когда смог позволить себе нырнуть в альков, устроенный нами в углу: складная ширма отделяла его от остального пространства комнаты, и там стоял мой письменный стол, на котором лежал зародыш моего едва начатого романа, эдакий недоносок-уродец, частично напечатанный на машинке, частично накорябанный от руки. А еще несколько рассказов, тех самых, в которых я собирался что-то добавить, что-то убрать и, подправив их таким образом, куда-нибудь потом пристроить. Но моя новая идея, однако, вовсе не имела ничего общего с писательством. У меня всегда была склонность к простым рисункам-наброскам типа карикатур, и в ту ночь я покрыл множество листов шаржами на работников компании «Ремингтон Рэнд» — обитателей одиннадцатого этажа. С этими людьми мы с Дэном общались очень терпеливо, изо дня в день сохраняя любезный тон, и я был почти уверен, что моему приятелю понравятся эти наброски, поскольку над наиболее удачными из них я даже хмыкал сам.

Еще несколько вечеров ушло на «прополку» — я избавлялся от самых незрелых и топорных и, наоборот, «подчищал» лучшие. И вот однажды утром, как бы совершенно между прочим, я уронил кипу законченных этюдов на его рабочий стол.

— Что это? — спросил он. — Ага, понятно: наш архиглавный отдел. И бедный наш старина Гус Хоффман. А это кто? Джек Шеридан, верно? Ой, а это, я думаю, миссис Йоргенсен у машинисток…

Когда мы просмотрели все шаржи до последнего, единственное, что он произнес, было: «Ну ты и умник, Билл!» Но мне слишком часто доводилось слышать, как он употребляет слово «умник» в унизительно-пренебрежительном смысле, чтобы однозначно принять его за комплимент.

— Так, ничего особенного, я не отношусь к ним всерьез, — заверил его я. — Знаешь, просто подумалось: а вдруг они позабавят тебя?

Однако правда заключалась в том, что я рассчитывал получить с этих набросков гораздо больше. В моем плане эти рисунки были первым ходом, но теперь его снисходительно-благожелательная, но в целом довольно равнодушная реакция не позволяла мне рассказать ему, что я придумал дальше. Но мое молчание продолжалось недолго. Еще до конца рабочего дня — собственно, даже, насколько мне помнится, еще до обеда — я выложил ему все, что задумал.

В настоящее время в художественных школах в Париже числятся сотни американцев, попавших туда по закону о льготах американским военнослужащим, пояснил я. Многие из них, конечно, и вправду серьезные живописцы, но есть и вовсе никакие не художники: по многим статьям они совсем непригодны к учебе, если только пригодны к ней вообще. Дело в том, что они откровенно пользуются законом о льготах военнослужащим и просто живут в Париже на положенные им денежки. А художественным школам на это наплевать — они рады получать стабильный доход в виде кругленьких сумм, которые им перечисляет американское правительство. Об этом я прочитал в журнале «Тайм», и в статье даже указывалось название одной такой художественной школы, которая, как говорилось, «пожалуй, проявляет наибольшее, по сравнению с другими, легкомыслие в данном вопросе».

Вот я и решил подать заявление о приеме именно в эту школу, «видя в этом необходимое средство для продолжения занятий писательством», как втолковывал я Дэну Розенталю, но сначала мне требовалось получить рекомендательное письмо. В этом и состояла суть моей просьбы: не согласится ли он его написать?

Дэн выглядел озадаченным и слегка недовольным.

— Не понимаю, — сказал он. — Написать письмо? Думаешь, там кто-то слышал обо мне?

— Нет, но можешь не сомневаться, о Купер-Юнионе там слышали.

Не скажу, что моя идея ему очень понравилась, — ну, не настолько уж я слеп, чтобы так подумать, — но все-таки он согласился. Он написал письмо быстро, воспользовавшись одним из своих чертежных карандашей, и передал мне, чтобы я перепечатал его.

В нем он сообщал руководству школы, что я являюсь его другом и что у меня есть определенные способности в области рисования и он желал бы ходатайствовать о моем приеме. Упоминание о своем дипломе Купер-Юниона он приберег для второго, последнего абзаца.

— Дэн, это замечательно, — поблагодарил я его. — Большое тебе спасибо. Ей-ей! Но, видишь ли, в чем дело: ты говоришь, что являешься моим другом, а тебе не кажется, что в результате общее впечатление вроде бы как-то ослабевает…

— Ах, черт, — не поднимая головы произнес он, и хотя, может, я ошибался, но мне показалось, что его шея приобрела куда более пунцовый оттенок, чем обычно. — Черт, Билл. Ну ладно тебе. Я написал всего лишь, что ты друг. Я ведь не указал, что на самом деле мы родные братья.

Если в тот момент он испытывал ко мне чувство неприязни — а по-моему, похоже, так оно и было, — он постарался его не показать. После того первого неприятного дня у меня создалось впечатление, что наша дружба не пострадала. Да и вообще, с тех пор как он познакомился с моей женой, в наших с ним отношениях наступил новый медовый месяц. Каждый вечер — ну, разумеется, не совсем каждый, а только когда мы с ним вместе выходили после работы и шли до угла, где расставались, чтобы каждый сел на свой вид общественного транспорта, — он робко махал мне на прощание рукой и говорил: «Ну, привет всем домашним».

Он так часто повторял эту фразу, что через какое-то время, наверное, почувствовал необходимость внести в сложившийся ритуал некое разнообразие: бросив притворно-сердитый взгляд, он стал говорить: «Как насчет привета домашним?» — или: «А теперь привет всем домашним, не возражаешь?» Но все эти варианты были не слишком удачны, и потому в конце концов он вернулся к первоначальному. Я всегда, помахав ему, благодарил его в ответ: «И от меня то же самое!» — или: «И твоим тоже, Дэн!» И это стало походить на церемониал завершения рабочего дня.

От «проявляющей легкомыслие» художественной школы в Париже ответ мне так и не пришел, они даже не удосужились дать мне знать, что получили мое заявление. И по одному этому я предположил, что после статьи в «Таймс» на школу, наверное, обрушилась целая лавина писем со всех концов Америки от желающих туда поступить, столь же мало талантливых, как и я, — неудачников, бездельников и несостоявшихся мужей, для которых слово «Париж» было чем-то вроде последней надежды.

В последующие месяцы Дэн несколько раз ужинал у нас, и вскоре выяснилось, что он способен рассмешить Эйлин. Выглядело это весьма мило, но самому мне почти никогда не удавалось, кажется, с самых первых дней нашего с ней знакомства, и потому я стал ревновать. Однажды, уже поздно вечером, после его ухода у нас стало как-то неуютно и тихо, поскольку мы с Эйлин остались вдвоем, и она вдруг вспомнила, что мы еще никогда не устраивали у себя настоящего приема. Она тут же заявила, что это упущение надо немедленно ликвидировать, пока у нее не вырос «чересчур большой» живот, и мы решили исправиться, хотя, по-моему, в глубине души каждый из нас боялся, что прием может пройти не так, как надо.