Книга Девичьи сны - Евгений Войскунский

– Сережа, – сказала я, выслушав его рассказ и наливая в чашки чай. – А верно, что плохого в том, что он носит крестик?

– Да ты что? – уставился он на меня. – Не должно быть у нас в армии никакой поповщины. Это же реакционная штука – религия. Она только мозги затуманивает. Не понимаешь, какой от нее вред?

– В вопросах философии, может, она и вредная. Но служить, работать – разве мешает? Ты сам говорил, что Юркин исполнительный, непьющий.

– Ну говорил. – В тоне Сергея я впервые услышала раздраженные нотки. – Я не могу положиться на бойца, у которого в голове вместо сознательности поповские бредни.

Быстрыми глотками он допил чай и перевернул чашку кверху дном.

Сергей дал Юркину сутки, чтобы «обдумать и поступить как положено». Юркин крестик не снял. Что было делать? На комсомольское собрание для проработки не потащишь: Юрки из несоюзной молодежи. Пошел Сергей к замполиту полка, доложил, спросил совета. А тот рассердился даже. Дескать, ты, Сергей Егорыч, не первый год служишь, сам должен соображать, что в таких случаях делают. Какой у нас принцип воспитания? Убеждение. А если убеждение не помогает, то? Вот и действуй.

Убеждению строптивец не поддавался. И тогда Сергей перешел ко второй части формулы воспитания.

Подробностей я не знаю. Знаю только, что крестик с Юркина сняли (или сорвали) двое старослужащих – по приказу Сергея.

Был зимний вечер, за окном мела метель. Она целеустремленно выдувала тепло из нашего щитового дома, содрогавшегося от ударов ветра. Помню, как раз в тот вечер я производила генеральный осмотр своего гардероба, чтобы отобрать тряпки, пригодные для пеленок. (Шел пятый месяц моей беременности. Мы, как видите, времени не теряли.) А Сергей сидел, обложившись газетами, за столом – обеденным и письменным одновременно, – и что-то, по обыкновению, писал своим крупным почерком.

В дверь постучали. Я выглянула. Соседка, жена штабного офицера, сказала, что к нам пришел какой-то матрос. Он и стоял у входной двери – маленький, облепленный снегом. Я велела ему отряхнуться (он отряхнулся, как щенок, вылезший из воды, сбил снег с шапки и ботинок) и впустила в комнату.

Юркин был щупленький и неказистый – типичное дитя голодного военного времени. Коротко стриженная белобрысая голова сидела на длинной шее, торчавшей из мокрого ворота шинели, – на неправдоподобно тонкой беззащитной шее.

– Садись, Юркин. – Сергей кивнул на стул, с которого я поспешно убрала свое тряпье.

– Не, я постою. – У Юркина был голос, словно он подражал интонации старой женщины. Его бледно-зеленые глаза беспокойно бегали, и весь он казался напряженным, трепещущим. – Товарищ капитан, – сказал он тихо, – вы крестик отдайте обратно.

– Ты сядь. Давай, давай, садись, Юркин. – Сергей, надавив на плечи матроса, заставил его сесть. – Послушай. Как ты думаешь, почему у нас после революции церкви закрыли и кресты посбивали? Ну, почему?

Тот пожал плечами.

– А потому, Юркин, – продолжал Сергей, сев напротив матроса и глядя на него серьезно и вдумчиво, – потому что революция освободила народ от угнетения. А кто был у угнетателей – у помещиков и капиталистов – первый помощник? Церковь. Церковь, Юркин, очень вредная, очень коварная вещь. Она затуманивает мозги байками про Иисуса, про мучеников за веру. И следовательно? Следовательно, отвлекает людей от борьбы. Ты понимаешь?

Юркин опять не ответил. Он часто моргал, вид у него был виноватый.

– Отвлекает от борьбы за новую жизнь. От строительства коммунизма. Вместо нужной нам бодрости, активности – церковь призывает к покорности судьбе, обещая покорным вечное блаженство в раю. Никакой загробной жизни нету, Юркин. Это выдумки поповские. Каждый сознательный человек понимает, что это один обман. Даже пионеры. Ты такого поэта знаешь – Багрицкого?

Стриженая голова Юркина мотнулась на тонкой шее.

– Вот у Багрицкого есть стихотворение. Умирает девочка, пионерка Валя. Мать просит ее надеть крестик. Говорит дочке: «Не противься ж, Валенька, он тебя не съест, золоченый, маленький, твой крестильный крест». А Валя отказывается. Ей не хочется уходить из активной жизни, ей жизнь дорога – но крест ей не нужен. Понимаешь? Вот тебе сознательность, Юркин.

Сергей откинулся на спинку стула, набил трубку, закурил.

Я предложила чаю.

– Давай, давай попьем. Ты сними шинель, Юркин, мы чаю попьем.

– Не, – сказал Юркин своим старушечьим голосом. – Товарищ капитан, отдайте крестик. Очень прошу.

У Сергея лицо посуровело, одна бровь поднялась.

– Не понимаешь, когда с тобой по-товарищески говорят. Ну нельзя, нельзя на военной службе крест носить. Отслужишь, пойдешь на гражданку – пожалуйста, отдадим. Хотя, – добавил Сергей, помолчав немного, – я все же надеюсь, что мы тебя перевоспитаем. Ну иди, Юркин, раз чаю не хочешь. Иди в казарму, отдыхай. Завтра летное поле от снега чистить, трудный будет день.

Юркин нахлобучил шапку и молча вышел.

Ночью, около четырех, нас разбудили. Сергей, в майке и трусах, отворил дверь, вышел в коридор. Я услышала:

– Товарищ капитан, меня дежурный прислал. Юркина нет в части.

– Как это нет? – сказал Сергей незнакомым мне грозным голосом.

– Нету. Как вечером ушел из казармы, так и не вертался.

Сергей быстро оделся, сказал, чтобы я спала спокойно, и ушел.

Конечно, я не спала остаток ночи. Вслушивалась в завывания ветра, потом различила отдаленный гул мотора. Я стояла, запахнув халат, у окна, от которого несло холодом и неопределенной тревогой. Где-то вдалеке, за метелью, скользнул свет автомобильных фар.

Искали Юркина чуть не всем батальоном. Обшарили территорию части, все закоулки аэродрома. Когда рассвело, один сержант, оружейник, обладавший зорким глазом, приметил полузанесенный снегом след – он вел от поселка через кустарник в поле. След был не прямой, где-то терялся, возникал вновь – там, где ноги идущего глубоко проваливались в наст, – и привел этот след в лес.

Лес на косе негустой, да Юркин и не углубился в него, лежал на опушке под сосной – сугроб, а не человек. Поначалу думали, он замерз до смерти. Но когда привезли его на санях в санчасть, обнаружилось слабое-слабое дыхание, и была тоненькая ниточка пульса. Бедолаге впрыснули камфору и так скоро, как было возможно, переправили через пролив в Балтийск, в госпиталь.

Сергей поехал с ним.

Возвратился домой к вечеру, вошел в комнату хмурый, как будто незнакомый, и не поспешил обнять меня, как всегда обнимал, возвратившись со службы.

– Жив? – спросила я.

Сергей кивнул. Сев на стул у двери, снял ботинки, сунул ноги в тапки и остался сидеть, уронив руки между колен.

– Жив, – сказал он тусклым голосом. – Но обморозился сильно. Пальцы на ногах придется отнять…

Я ахнула.