Книга "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн

Анна.

Ты в самом деле себя расхваливаешь.

Хельмут.

Да, чтобы я представлял какую-то ценность для себя самого.

Анна.

Хочешь, чтобы мы продолжили эту игру?

Хельмут.

Я хочу, чтобы мы жили точно так, как играем. Я мог бы доказать, что чего-то стою, мог бы достичь многого на поприще любви пажа к его госпоже.

Анна.

Но как ты докажешь, что мне нужен паж?

Хельмут.

В твоем доме нет никого, кто защитил бы тебя, когда тебе будет грозить опасность или наглая навязчивость какого-нибудь похотливого любовника... И никого, кто составлял бы тебе компанию, был бы твоим наперсником, наполнял бы долгие вечера игрой на лютне и звучанием своего голоса... И никого, перед кем ты не постеснялась бы плакать, кто охотно становился бы твоим тайным посланцем... Я очень легко докажу, что нужен тебе, когда стану твоим пажом: буду сидеть, одетый в бархат, у твоих ног, зажигать для тебя свечи, когда ты ляжешь в постель... и после тихо удаляться.

Разве ты не веришь, что всё это я сумею исполнить, а неудачником окажусь только в чем-то одном?

О, я почту за счастье, если в один прекрасный день ты погладишь меня по волосам и медленно, печально заговоришь: «Мальчик, ты всегда хранил мои тайны и твоя преданность превзошла всякую меру. Поэтому я признаюсь тебе, что скоро рожу ребеночка. Никто не должен узнать об этом, посторонние не должны приходить в наш дом, чтобы не нарушать царящий здесь покой. Дни и вечера будут протекать, как обычно, и вещи не должны принимать испуганный вид из-за внезапного шума... Ты, мальчик, окажешь мне кое-какую помощь -»

Услышав такое, я заплачу от любви и попрошу научить меня, что нужно сделать.

Анна.

Я уже чувствую, что отныне не смогу обходиться без тебя.

Хельмут.

Не правда ли? Я так умело выполнял твои поручения... Я и о твоем ребеночке буду заботиться с любовью, буду учить его всему, что знаю сам.

Анна.

Ты умеешь ластиться, ты мягкий, как кошка... Я верю, что ты меня любишь.

Хельмут.

Можешь быть уверена, Госпожа: моя любовь ни разу не собьется с пути и не забредет туда, где ей не место. Говорю тебе: из-за тебя я краснею и бледнею, меня окатывает то жаром, то холодом. Но любовь моя думает только о том, что красотой, умом, благородством ты превосходишь всех других женщин. Да убережет меня Господь, чтобы я не забылся и, думая о тебе, не почувствовал вожделения... Поверь, если мне и случается самозабвенно грезить о твоих грудях, то они для меня - фонтаны с драгоценным питьем, цветение ароматнейших ярко-красных роз... Твое лоно, клянусь, твое лоно для меня - сад, великолепие коего тут же заставит меня впасть в беспамятство... Прости, что у меня бывают бессонные ночи, когда в голову приходят подобные мысли; но ты так расточительно обращалась с собственной красотой, что мне порой доводилось видеть твое нагое тело! Прости - глазам моим хватало хмельного мужества, чтобы смотреть на него... О Госпожа, я не пророню об этом ни слова - разве что тебе, соблаговолившей оказать мне доверие, воистину безмерное.

Анна.

Ох... Ты хороший...

Хельмут.

Не правда ли? Ведь ты не отошлешь меня прочь? Я никогда не знал, чем бы мне, чужому для всех, заняться... Так и не научился ничему, за что другие могли бы любить меня или уважать; мне предстояло либо умереть с голоду, либо выпрашивать подаяние. Хотел же я только одного: придумать несколько песен, восхваляющих твою красоту; но когда я пытался петь, горло у меня сжималось и звуки получались хриплыми, а струны расстраивались из-за поспешных движений моих нетерпеливых рук; ибо ты, Госпожа, должна знать, что только в твоем присутствии голос мой обретает благозвучность, а руки - хмельное мужество, обычно им не свойственное.

И еще: мне, прогони ты меня, пришлось бы жить в домах чужих и холодных, где стены так немы и пусты, будто сами понимают, насколько они плоски; где пол - тоже плоский и придавленный, будто как раз способность нести на себе ношу в нем сломлена... А окна, окна повсюду в других местах наверняка настолько прозрачны, будто они - ничто, будто они - дыры, сквозь которые в дом проникает весь холод кричаще-яркого света; они наверняка не многоцветно-прекрасные, как здесь, и не смотрят на цветы и деревья. У них наверняка имеется визави, который им ненавистен... Ты не отошлешь меня прочь?

Анна.

Ты, кажется, говорил о руках?

Хельмут.

Нет. То есть да: я упомянул свои руки.

Анна.

Это было неосторожно.

Хельмут.

Не понимаю.

Анна.

Избегай упоминания рук. Мои чувства прилепились к ним... Не говори также о твоих руках, ибо я каким-то образом обнаружила, что руки есть и у тебя. Когда ты играешь по вечерам, или когда держишь свечи... Или - когда делаешь что-то и я забываю, что должна смотреть только на твое лицо... Я ведь в такие моменты думаю о других руках, подчинивших себе и лицо, и все тело.

Хельмут.

Не расточай себя ради них, они - гадкие.

Анна.

Они такие же, как и ты. Втискиваются в свое предназначение, чтобы потом себя восхвалять.

Хельмут.

Вот ты и отругала меня.

Анна.

Потому что у тебя недобрые мысли. Ты же знаешь, что мне знакомы такие руки, что я их любила...

Хельмут.

Они поработили тебя!

Анна.

Что ж. От этого не будет вреда, ибо я - женщина.

Хельмут.

Но ты и сейчас дрожишь, вспоминая о них.

Анна.

Я вынашиваю их в себе - неужели не понимаешь? Они формируются в моем лоне... Но я не понимаю мужчину, которому они принадлежат: почему он не прыгнет в реку и не утонет, если такие руки ему без надобности, если они больше ни на что не способны - и проявляют себя лишь в насилии.

Хельмут.

Пусть Бог пошлет тебе сына, который сумеет ими воспользоваться.

Анна.

Тебе легко рассуждать, просить у Бога такое... Но знай: я боюсь, ибо воспоминание о руках этого мужчины до сих пор - пугающим осколком - стоит во мне. Его руки имели столь несравненную форму, что перед ними нельзя было не склониться, нельзя было не застыть в безвольном смирении перед их деянием... Я боюсь, что во мне сформируются только две руки!

Хельмут.

Даже если такое случится, мы - когда они родятся - будем заботливо их растить.