Книга Площадь Революции - Борис Евсеев

Да и самая влекущая тоже.

Все выверты жизни, не от судьбы – от имени…

Лет до семи-восьми матушка звала меня – Борислав.

Это только на первый взгляд имена Борислав и Борис схожи. На самом деле – они разные.

Скажут Борис – и запрыгает железным ободом по ухабам кисло-сладкая жизнь: утро – вечер, сон – еда, музыка – арифметика, назидания – прогулки.

Скажут Борислав – и подступит под окна таинственная осень: с дурманящим ореховым листом на щеке, с кирзовой почтарской через плечо сумкой, доверху набитой яблоками.

Борис – суховатая надсада и никакой ни на что надежды.

Борислав – столбик света, пробивающий насквозь густо дымящую мусорную кучу в конце двора.

Борис – резковатый, несдержанный.

Борислав – легкий, славный…

Однако каким я был внутри себя и какое имя мне точней всего подходило, знала только мама. Она долго звала меня Бориславом, но потом – перестала. Правда, произошло это не сразу, постепенно. А началось вот с чего.

Ночью – почти утром – на голом яворе закуковала кукушка.

– Закувала та сыва зозуля… —

спела мама и не слишком строго сказала:

– Борислав, ты много пропустил, и сегодня последний день дома. Завтра тебе на занятия. Повтори арифметику и русский.

Мама ушла в школу преподавать литературу оболтусам-старшеклассникам, а я засмеялся от радости: слова про кукушку, которая кует, словно кузнец, понравились.

Из тихого, пустующего в этот час дома я выбежал в сад. Была середина марта. Утро стояло пасмурное и, как говорила мама, «млосное». Меж деревьями пучками и лентами висел туман. И в тумане этом что-то время от времени сверху вниз пролетало: то ли дождь, то ли снег. Снег у нас в Новороссии сходил рано, в начале февраля. Если вообще выпадал. Я пригляделся. Никакого снега в тумане, конечно, не было. Тогда я стал высматривать кукушку. Но на облепленном туманом сухом яворе отыскать ее было невозможно. А вот сам явор, досыхавший в углу сада, у высоченного ракушечного забора, казалось, тихо горел. Едва различимые, ничего не весящие капли туманного огня, прозрачные и слегка красноватые, разлетались нечуемо по краям сада.

Никого особо не боясь, – сказки про княгиню Ховалу и повелителя ветров Похвистня, якобы обитавших в нашем дичающем саду, давно не пугали, – двинулся я огненным каплям вослед. Но, сделав всего несколько шагов, остановился. Сад был густ, непрогляден, стоял стеной. Да и капли огня тут же пропали. Наверное, просто померещились. Ховала же с Похвистнем, которых я раньше пытался в саду отыскать, были уже не интересны. Легкое пренебрежение к этим слабо видимым существам жило и крепло во мне. Теперь интересны были улицы, город, его дома и парки, его окраины… А я, кроме школы и еще нескольких скучных мест, бывал в городе редко, мало.

Оглянувшись, я увидел: несколько красновато-клюквенных туманных капель, ударившись о забор, перелетело на улицу. Я двинулся за ними.

Наш крохотный Учебный переулок упирался в Рабочую – раздольно-широкую – улицу. Начиналась она в центре города, но куда уходила после соприкосновения с нашим переулком, я догадывался смутно. Допрыгав на одной ноге до этой самой Рабочей улицы, я хотел было уже повернуть обратно, как вдруг прямо мне под ноги подкатил автобус № 22. Задрав голову повыше, я увидел табличку «Зупынка». Нащупав в кармане две пятнадцатикопеечные монеты, я вскочил на подножку автобуса, оттуда юркнул в салон. Схватившись за блескучий, очень холодный поручень, я от счастья закрыл глаза. Цветные переводилки, изображавшие переполненный всяческими чудесами центр города, стали одна за другой нашлепываться на мокрый мой лоб…

– Ты куды едешь, хлопчик? – услыхал я через целую вечность.

Глаза сами собой открылись, и я увидел: автобус № 22 почти полностью опустел. А надо мной нависает толсто-могучая кондукторша с кукольной билетной сумочкой, болтающейся на животе. Лица кондукторши из-за этого огромного живота видно не было.

– Куда послали, – обманул я кондукторшу чьими-то чужими, слышанными недавно на улице словами.

– А тебе сколько ж годочков будет?

– Восемь. – Сплутовать в годах я отчего-то не смог.

– А-а. А я думала – все десять, – засмеялась чему-то кондукторша. – У тебя и денег-то, видно, нету?

– Еще чего, – я важно подал нависающей надо мной кондукторше пятнадцать копеек.

Толстая кондукторша оторвала билет и пошла, вздыхая, к кабине водителя.

Весело моргая, стал смотреть я в автобусные окна. Высокие тополя, слегка обвалившийся, тихо курящий ракушечной пылью забор показались знакомыми, и на ближайшей остановке я из автобуса выскользнул.

Тополя, однако, оказались не нашими, а чужими. Чтобы это окончательно установить, я прокрался сквозь посадку и очутился на пустыре. Пустырь по краям был засыпан кучами мусора. За мусором ничего видно не было. Я дошел до края пустыря, нашел проход между мусорными кучами… И словно споткнулся о невидимую препону.

Внизу, близ неширокой мутно-глинистой реки, разбросал и расставил себя безо всякого порядка город шатров.

Все шатры были черные, а один – самый большой и новый – кизячно-серый. Шатров было штук десять или пятнадцать. Нет – двадцать! Дыма над кострами почти не замечалось, и от этого было видно, как дрожит и плавится поверх них синевато-кристальный речной воздух.

Рядом с кострами бегали и сидели маленькие, извозюканные с головы до пят люди: с цигарками во рту, с крупными блескучими серьгами в ушах. Присмотревшись, я понял: эти люди не взрослые, это дети.

Налетел ветерок, и меж шатрами враз затрепыхались привязанные к столбам – почему-то только за один рукав – мужские рубахи: черные, малиновые, зеленые.

Я стоял на самом краю пустыря, прямо над городом шатров, и был снизу, конечно, хорошо виден.

Через какое-то время ко мне подбежала девочка в юбке, сшитой из разноцветных кусков материи, и в матроске с короткими рукавами. Девочка трижды показала мне язык и, не говоря ни слова, убежала. Язык ее был грязно-белый, по краям желтый, да еще и в каких-то нарывах.

Вскоре она вернулась, ведя за собой братьев-погодков, как две капли воды друг на друга похожих. Братья были чуть пониже девочки, то есть почти на целую голову ниже меня.

Они долго и недоверчиво осматривали мои руки, ноги, уши и лоб. Потом один из братьев сказал:

– Пашли з нами, морэ.

Ухватив за руку, он поволок меня к кострам.

Девочка еще раз показала язык и, обогнав всех, прытко заскочила в ближайший шатер. А братья – до нестерпимости грязные, в обрезанных до колен штанцах и, несмотря на леденящую мартовскую теплынь, босые – стали толкать меня в бока и хихикать. Наконец один из них, тот, что вел за руку, хихикать перестал и озабоченно спросил:

– Пыська е?