Книга Повинная голова - Ромен Гари

Утром они выходили из хижины и окунались в воду, вновь обретавшую на солнце изумрудную яркость; лишь узкая прибрежная полоса отливала сначала желтизной, потом опалом над матовой белизной кораллов и перламутра, раздробленного в пыль непрерывным прибоем. Рядом вертикальный склон горы выставлял все оттенки охры против натиска штурмующих вершину буйных зеленых полчищ, тащивших наверх белизну тиаре, пурпур цезальпиний и желтизну неувядающих цветов, именуемых пураусами, в то время как стволы бамбука, высокие, словно дубы, покачивали над неуемной пехотой кавалерийскими плюмажами. Кон поворачивался спиной к этим воинственным армиям, готовым разыграть какое-нибудь растительное Ватерлоо или Аустерлиц, — казалось, откуда вот-вот донесется: «Ни шагу назад! Победа или смерть!» Он спускался вниз, к пляжу, входил в воду и отдавался ее ласкам. Меева догоняла его и шла вперед, с цветком за ухом, подставив лицо и грудь солнцу, потом плавала по коралловым гротам, и за ней тянулся по воде длинный шлейф волос — порой в них запутывались бурые водоросли и крохотные морские сагиттарии с желтыми клубеньками. Иногда она забиралась на коралловые башенки, закрывала глаза, поднимала к небу лицо с плоским кошачьим носом и затягивала монотонную песню, в которой отчетливая интонация счастья заменяла мелодию и слова. В такие минуты она возвышалась над Океаном словно необитаемый остров, давняя мечта Кона, остров, где человек еще мог начать все сначала.

Их хижина пряталась за кокосовыми пальмами, в десятке метров от одного из бесчисленных водопадов, опутавших белыми нитями весь полуостров. Его бурление поначалу раздражало Кона, напоминая обо всех виденных прежде горных водопадах. С этими звуками в таитянскую глушь вторгалась Швейцария и Юбер Робер, Кону виделись стада овец, пастухи, слышалась музыка Рамо. Но вскоре он привык и перестал обращать внимание. На вершине очищенного от растительности холма стояли пластиковые яблони. Две в цвету, а третья, под которой должны были сидеть Адам и Ева, вся в искусственных плодах. Нейлоновый змей, черно-зелено-желтый, безжизненно болтался на ветке. Он был подключен к батарейке и приводился в движение с помощью рычажка, который Кон незаметно включал. Тогда змей приподнимался и, завлекательно изгибаясь, протягивал ему в зубах яблоко.

Кон и Меева, совершенно голые, если не считать стыдливых узеньких трусиков, сидели под яблоней; Меева пряла на французской прялке XV века, что было анахронизмом, но придавало всей сцене некую пасторальную достоверность. Туристы щелкали фотоаппаратами и задавали Кону вопросы, на которые тот отвечал ласково, с благостной улыбкой. Почему у него возникло желание покинуть цивилизацию и вернуться к природе? Кон говорил, что всегда лелеял мечту о земном рае и наконец решился ее осуществить. Чем он занимался до возвращения к истокам? Кон отвечал в зависимости от настроения и выражения лица клиента. Например, что он был редактором крупной вечерней газеты в Париже, но потом у него случился душевный перелом; или что он не мог больше мириться с отравлением человечества выхлопными газами и ядом идеологий; или что хотел служить укреплению культурного престижа Франции в мире. Временами его начинала душить ярость. Ему безумно хотелось встать, отвести кого-нибудь из туристов в сторонку и прошептать:

— Слушайте, может, вас заинтересует, у меня тут есть открытки с настоящей клубничкой — «Адам и Ева в земном раю». Двадцать пять долларов за серию, идет?

Мысль о том, что Адам и Ева позируют в эдеме для порнографических открыток, казалась ему блестящей, он считал, что это единственное упущение во всем бизьеновском замысле. Страсть к совершенству не оставляла его.

Однако Пуччони был настороже, а Кон не мог позволить себе роскошь рассориться с Бизьеном. Пуччони объяснял туристам, что библейский маршрут был создан в память о короле Помаре V, который переводил Библию на таитянский язык, и это была чистейшая правда, как и то, что король умер от пьянства.

Иногда по ночам, лежа на циновке, Кон слушал шум волн, и ему казалось, что он различает в нем голос Христа, который, хоть и дал сам себе обет невмешательства, все же не в силах порой сдержать рокот ужасного гнева, когда-то так страшившего людей, но потом превращенного фальсификаторами в лепет согласия и покорности, дабы склонить массы к послушанию.

Следы человека изглаживались с наступлением сумерек; появлялись ржавые луны у края фиолетовых туч, не оскверненные ни единой попыткой запечатлеть их с помощью кисти. Кон, совершенно голый, выходил из хижины. Океан с ревом бросался к нему, разделяя, похоже, негодование, накопленное за всю историю бытия; водопад струился беззвучно, заглушаемый грохотом камней в полосе прибоя; белые небесные колесницы, взметнув пурпурную пыль, перемахивали через гору и скрывались из глаз. Тогда Кон, чтобы выйти из категории бесконечно малых величин и вновь обрести достоинство, принимался насвистывать что-нибудь из Бетховена или Баха: вот вам, мы тоже кое-что можем.

XXXIII. Ловушка для Кона

В пещерах восточной части полуострова обитало около полудюжины «детей природы», но большинство сейчас составляли новенькие. Как сказал однажды Бизьен шведу Арне Бьоркману, это были либо белые, затравленные травлей негров в Южной Африке и искавшие на земле уголок, которого травля южноафриканских негров еще не коснулась, либо люди, порвавшие с обществом, но не порвавшие с чувством вины из-за того, что они порвали с обществом. Эти невротики были здесь на плохом счету, им хотели даже запретить селиться на полуострове, потому что они приезжали сюда со спальными мешками, термосами и прочим оснащением из магазина военных излишков[44], чем нарушали первозданный пейзаж и идиллическое ощущение затерянности в дебрях дикой природы, ради которого сюда так стремились туристы. Ветераны пещерной жизни написали протест в Папеэте и встретили полное понимание: теперь, чтобы стать «детьми природы», нужно было подать заявление на специальном бланке, получить разрешение администрации и удостоверение с гербовой печатью.

В числе немногих, считавшихся «действительно настоящими», был некий Маэ, чья пещера находилась меньше чем в километре от хижины Кона. Бизьен считал Маэ особо ценным экземпляром, потому что тот был настолько волосат, что его шерсть казалась скорее частью растительности острова, нежели его тела. Гид Пуччони не упускал возможности поведать туристам о трагических событиях, толкнувших Маэ на стезю мрачного отшельничества на берегу Океана.

Рассказ Пуччони варьировался в зависимости от обстоятельств, но суть оставалась неизменной. Идея, разумеется, принадлежала Бизьену. Маэ, как и Кон в начале своей карьеры, стал живописным элементом современной мифологии, без которого не могли обойтись сегодня ни кино, ни литература: он стал «бывшим». Бывший сталинист, сломавшийся на венгерских событиях; бывший капитан-десантник, воевавший в Алжире; бывший голлист, ставший оасовцем; бывший американский летчик из Вьетнама, терзаемый угрызениями совести и истязающий себя всяческими лишениями; бывший идеалист, разочаровавшийся в человечестве и не простивший ему этого; раскаявшийся бывший нацист; бывший хирург, специалист по абортам, которому не дает покоя мысль о своих преступлениях, поэтому он каждое утро просит у природы прощения и целует головки цветов, напоминающие ему головки не рожденных по его вине детей. Последний вариант особенно нравился Маэ, и, когда было настроение, он выходил из пещеры и целовал цветы, что неизменно вызывало обильные слезы у экскурсанток.