Книга На будущий год в Москве - Вячеслав Рыбаков

Интересно рассуждает Беззлобный, подумал Гнат. И очень точно. Не важно, как там в Америке, я не бывал, и чем они там гордятся – мне плевать, думаем-то мы про себя. Интересно, а если этак-то посмотреть: я – какой жандарм? Особенно сейчас?

Однако мысль повела куда-то не туда, в моральные теснины какие-то, непозволительные и удушливые для человека дела, и он досадливо отмахнулся от нее; но слабый отзвук в душе остался – и мог, Гнат чувствовал это, при случае напомнить о себе.

Нет, старательно принялся он проводить среди себя политико-воспитательную работу. Теория это все, то есть, говоря попросту, болтовня. Вот хоть про Америку… Ни черта же этот жандарм со взятыми обязанностями не справляется, не верите – милости просим, покажу. То есть почет он, конечно, свой имеет, но вот результат… Стало быть – и почету скоро конец.

Впрочем, если подумать, Беззлобный именно об этом и сказал.

А я – справляюсь?

Тьфу!

Тук-тук, тук-тук, тук-тук…

И весь разговор их был как тук-тук. Просто звуки, сопровождающие некий технологический процесс. Процесс общения. Разговор, из которого не следует никаких конкретных действий, – всегда не более чем тук-тук, тук-тук.

А чем наши с Саней разговоры про Украину да Россию лучше?

Только таким вот интеллигентам, как мои подопечные, видимо, для ведения подобных бесед не обязательно развязывать языки горилкою. Видать, языки у них всегда развязаны и пребывают в состоянии повышенной боевой готовности.

Хорошая у них работа, не пыльная.

Тук-тук, тук-тук, тук-тук…

«Тот, кто думает, что мир лучше, чем он есть на самом деле, всей своей жизнью, непроизвольно, делает мир и впрямь лучше. Хотя бы чуть-чуть. А тот, кто убежден, что мир хуже, чем он есть, – непременно делает его хуже, даже если такой цели специально перед собой и не ставит…»

Однако, подумал Гнат. Это ты, брат Беззлобный, уж, кажется, слишком загнул.

А вдруг нет?

От этой мысли Гнату стало не по себе.

Что в таком случае делаю я? Улучшаю – или… наоборот?

Хороший вопрос…

Ладно.

А в целом – совершенно нормальные люди едут. Интеллигенты. Сплошное тук-тук. Не в смысле, что стучат как стукачи, а в смысле – токуют, как глухари на току. Наверное, вполне приличные мужики. Беззлобный уж во всяком случае. Да и старец тоже – если бы не цеплялся он так за свою бесценную сумку.

Но, с другой стороны, что я, не видел чудаков, которые от чемодана отойти боятся до колик, а в чемодане – всего-то ком грязных трусов?

И пацан у них нормальный. Не вундеркинд какой-нибудь и не шпана, а – нормальный. Гнат таких любил больше всего. Вундеркинды – с ними мороки много, и как-то все время боязно сказать или шевельнуться неловко, а с другой стороны – держи с ними ухо востро, больно умны: умный продаст, предаст, выжмет тебя, как лимон, и в сердце у него не дрогнет даже. Потому что умный. Шпана – с ней все понятно: гнилозубые злобные волчата с отмирающей речью, убьют за окурок, хихикая; Гнат шпану ненавидел и уже не мог воспринимать, как детей. Нормальных – ценил. В наше время не так много осталось нормальных. Шпана-вундеркинды мир заполнили.

А старец – просто-таки принц в изгнании, правда, самозваный, может быть. Слишком уж уверенный, что все должны ему подчиняться, и очень удивляющийся, если этого не происходит. Усталый, печальный, тощий, издерганный…

И Беззлобный – одно слово, беззлобный. Вряд ли с ним можно было бы потолковать по душам и выпить по стакану – не те темы… хотя не факт, он не сноб, точно… спроси его Гнат о чем-нибудь, он скорей всего и ему так же вот, как Циркулю, доходчиво, доброжелательно и малость занудно вправлял бы мозги… Не чтоб себя показать, а чтоб человек понял или хотя бы задумался. Есть разница. И вроде бы непохож на тех, кто, толкаясь локтями и отпихивая женщин, лезут в брезентовый кузов грузовика при срочной эвакуации мирного населения… А даже это нынче дорогого стоит. Гнат на иных умников насмотрелся – отворит пасть, так Европарламент отдыхает, от спесивого гуманизма не продохнуть; а пройдет первый трассер над головами, так весь гуманизм сразу в потайное отделение бумажника спрячет до лучших времен и делается пещера пещерой.

Только вот произносит вроде бы совершенно отвлеченные фразы, от которых, однако ж, хочется скрипеть извилинами совершенно конкретно – о себе и о том, как дальше жить. Но это, наверное, у меня день такой – то ли обломный, то ли переломный. Палец покажи – а я в ответ: да, вы правы, я и сам много думаю о смысле бытия… Тут Беззлобный не виноват.

Симпатичные люди едут. Что я здесь делаю? Скоро Любань. Встать сейчас и выйти из поезда, и пусть едут, куда хотят, с миром… Как было бы благородно! Но неинтересно.

Мне хочется и дальше на них смотреть. Тук-тук, тук-тук, тук-тук…

Беззлобный вполголоса извинился и встал. Гнат отвернулся от окошка, краем глаза наблюдая за перемещениями подопечного: тот, на ходу доставая сигарету, неловко потопал, пошатываясь от колыханий поезда, к тамбуру. Курить? Или бежать?

Сумка по-прежнему оставалась под локтем Циркуля. С некоторым усилием выждав аж пару минут, Гнат лениво поднялся и двинулся вслед Беззлобному. Наскоро забежал отлить отработанное море пива (окошко в сортире было распахнуто настежь, из него валил внутрь плотный пузырь ветра, приминая вонь) и вышел в тамбур.

Воздуха в тамбуре не было – одна плавучая, плохо взболтанная горечь, будто вагон рвало желчью. Много лет подряд. За жирными, в пятнах и потеках стеклами бежали едва различимые перелески, освещенные предвечерним солнцем, – все в пушистом мареве первой зелени. Выйти бы туда, вдохнуть… У одного из окон, броско оттопыривая обтянутые джинсами ляжки, с презрительно-отсутствующим видом царили шмакозявки из первого купе и с шиком дымили длинными и тонкими, ровно карандаши, коричневыми «More». Беззлобный укрылся в противоположном углу, от голых пупков подальше; что он курит – было не понять. Сигарету. Гнат поозирался – куда бы, мол, приткнуться, – и оперся спиной на стенку напротив Беззлобного. Тот скользнул по Гнату равнодушным взглядом и уставился в окно, время от времени стряхивая пепел в разрезанную пополам банку из-под пива, прикрученную проволокой к стоп-крану. Здесь Беззлобный ощущал себя полностью одиноким, он, конечно, был уверен, что никто на него не смотрит и вообще его никто не видит, – и уж не улыбался, не делал внимательных, предупредительных и примирительных мин. Лицо у него в одиночестве сделалось усталое насмерть и до того грустное, что Гнату даже захотелось купить ему бутылку пива, когда по вагонам вновь пойдет парень-лоточник.

Так они простояли рядом друг с другом минуты три. Оба глядели в окно. Предлога заговорить у Гната не было ни малейшего; а Беззлобный его, разумеется, и не искал. «О чем бы его спросить?» – лихорадочно думал Гнат и в конце концов понял: не о чем. Сигарета у Беззлобного кончилась, он аккуратнейшим образом загасил хабарик до последней искорки об вывернутую крышку банки и кинул внутрь. Ушел.