Книга Год черной луны - Мария Спивак

— Что?

— Он… проявил невнимательность, и я…

— Татка, не темни.

— Видишь ли… если уж о деньгах… он улетал в Москву, но ему в голову не пришло поинтересоваться, с чем я, собственно, остаюсь. Нет, я бы не взяла, но сам факт, что не озаботился, — при всей якобы любви, — как мне кажется, говорит сам за себя.

— Да уж. Мужики почти все жадные до безобразия.

Естественно. Сашка в своем репертуаре.

— Твой Макс тоже?

— Нет. Макс — исключение. Но, Татусь… в конце концов, ничего страшного! Надо было открытым текстом сказать: ну-ка раскошеливайся. Протопопов вообще воспринимает только четкие указания. Устройство такое у человека: интуиции, чувствительности — ноль. А ты к нему со своими мерками…

— Саня, не притворяйся, будто ничего не понимаешь. Тут ждешь не денег, а внимания.

— Ну, знаешь! Он тебе столько всего обеспечил, а ты…

— Мне — и себе тоже. Главным образом себе, а мне — заодно, как непременной составляющей его удовольствий.

— Да ладно! И то хлеб.

«Хлеб содержанки горек», — тут же родилась сентенция у меня в голове.

— Разумеется. Только мне вдруг стало ясно, что ему важна не я, а влюбленность в меня. Наш роман — непрерывное «сделайте мне красиво», за которое он платит. Как продюсер за фильм. И я интересую его исключительно как актриса — в рамках отведенной роли. А моя реальная жизнь — какие-то там родители, сын, свекор, магазины — только раздражает, потому что мешает съемкам. Но я же самый обыкновенный человек, а не «праздник, который всегда с тобой»… Словом, мне это не нужно, и я еще в Америке решила с ним расстаться. Просто тянула резину по инерции, не хотела сцен, объяснений. А тут все само получилось. Я даже обрадовалась.

— Что получилось-то?

— Жена выяснила, кто я такая, привлекла к делу не то экстрасенсов, не то колдунов, и они хором начали убеждать Протопопова, что я сделала на него приворот. А с ним, между прочим, с осени творилось то же, что с Иваном в прошлом году. Мы еще удивлялись, что ситуация повторяется, как в зеркале. Он метался, жаловался, что дома невыносимо плохо, но уйти не мог, не получалось. Кстати, он и злился на меня в точности как Иван на Лео.

— Здрасьте, это еще за что?

— Как за что? Испортила ему картину мира: если б не я, он бы и не узнал, на какие подлости способен.

— Ясно: ты злодейка, он — невинная жертва, а жена — святая великомученица.

— Точно. «Я не хотел, меня заставили». Собственно, это работало в обе стороны: когда он за что-то оправдывался передо мной, виновата оказывалась жена.

— Хорошо, а дальше что?

— Под Новый год посыпались неприятности. То чуть под машину не угодил на пустой улице, то собственная собака покусала, в результате — сердечный приступ и больница…

— Похоже на порчу.

— Ты-то, надеюсь, не веришь, что это я навела? А наш, как он себя называет, стопроцентный материалист поверил. Почти. Осторожно выспрашивал всякое, из чего было ясно: подозревает! И знаешь, я обиделась. Чтобы не сказать больше. Правда, до известной степени я сама виновата…

— В чем это?

— Когда он попробовал приворожить меня цветком, я разозлилась, но потом решила подыграть. Ради смеха. В Барселоне это казалось естественным. Вот и начала изображать сумасшедшую любовь, будто бы колдовство подействовало. И Протопопов если и не уверовал в магию, то, во всяком случае, засомневался — а вдруг? Хоть и говорил, что цветок — ерунда, просто я, мол, увидела, какой он хороший, и влюбилась. Я ничего не отрицала.

— Коварная. Но все-таки, что у вас произошло?

— Когда мы последний раз виделись, он сказал: «Дальше так невозможно, все равно живу только тобой, от встречи до встречи. Давай еще раз съездим в Америку, а когда вернемся, больше не будем расставаться». Рыдал, целовал руки и клялся в вечной любви, а наутро прислал сообщение: «Не могу идти по трупам. Прощай». Вот. За ночь завалило трупами так, что не пройдешь. Хотя, вообще-то, я рада. Неприятно, конечно, и Америки жалко, но уж лучше я одна съезжу, чем…

— Татка, ты что? Это ведь очередной закидон. Я же помню вашу карту. Он может полгода дома под диваном просидеть, но потом умирать будет, а к тебе приползет.

— Упаси господь.

— Объявится без вопросов. Хочешь, посмотрю когда?

— Нет! Ни в коем случае! Я не хочу с ним знаться, пойми! Да и жену его стало жалко. Наконец-то. А то я все переживала из-за своей бесчувственности.

— Может, ты и не бесчувственная, но уж больно спокойная. Говори, в чем дело? Почему тебе на Протопопова наплевать? Иван захотел вернуться?

— Захотел.

— Да ты что?! Поздравляю.

— Спасибо, но… не с чем. Он предложил, а я не согласилась.

— Совсем с ума сошла? Вот балда! Почему?

— Не знаю, как объяснить. Не хочу, и все.

— Извини, не поверю! Должна быть более веская причина. В Америке кого-то подцепила? Помню, помню: у тебя шли неплохие транзитики, я еще думала — повезло Протопопову, счастье привалит неземное. А она, глядите, на сторону подсуетилась! Не устаю повторять: мне бы твою карту.

— Санечка, не придумывай. Никого я не цепляла. Знакомилась, естественно, с новыми людьми, но…

— Морочишь ты меня, Туська, ну да бог с тобой. Все равно мы все про тебя выясним. Ты же знаешь: тайное становится явным. Особенно у меня в компьютере.

— Хорошо, хорошо, вот приеду в гости, тогда и выяснишь.

Кое о чем я действительно умолчала.

Во-первых, не призналась, как сильно меня уязвило протопоповское предательство.

Всю осень я самозабвенно играла в любовь, и это не прошло безнаказанно. Я вжилась в роль, маска приросла и стала моим лицом. Другой Таты для Протопопова давно не существовало, а новая, виртуально влюбленная, могла и умереть от разбитого сердца; он не должен был ее оставлять. Не имел права.

Тайная, недоступная ему часть моего «я» приветствовала расставание: я слишком завязла, чтобы выпутаться сама, но меня давно тошнило от собственной целлулоидности. И вместе с тем я жестоко страдала: Протопопов оказался недостоин великих чувств. Пусть иллюзорных — неважно. Все равно трагедия. Ведь в Америке кое-что изменилось: нам выпало целых три дня настоящей взаимной любви. Почти-почти настоящей.

Сиэтл завалило снегом. Все планы порушились; мы безвылазно сидели в доме друзей. Я не скучала — мне нравилось играть с их маленькой дочкой. Протопопов влажным взглядом наблюдал за нашей возней и при каждом удобном случае шептал:

— Я люблю тебя, люблю, люблю, люблю!

Он говорил, что ему хочется повторять это бесконечно, как мантру, что при виде меня с ребенком у него щемит сердце, грызут сожаления о не прожитой вместе жизни. В нем проступило нечто удивительно открытое, детское, — и я устыдилась, что обманываю его, и по легкому покалыванию в душе догадалась: она оттаивает. Страшная вещь — глобальное потепление: что мне делать без ледяного панциря? Между мной и Протопоповым проблеснуло… не знаю, как и назвать… божественное? Во всяком случае, ночами, в заснеженной, ватной тишине дома я понимала, что могла бы его полюбить.