Книга Закон военного счастья - Николай Басов

– Не понимаю, как ты решился? Я сейчас тут сижу, в безопасности и тепле, и то боюсь об этом думать. Вот-вот близкая темень должна наступить, связь со взводами практически растеряна, управление большей частью солдат невозможно, противник давит… А ты… Вот если бы они у тебя побежали – что стал бы делать?

– Потому и не понимаешь, что в безопасности. Увидел бы, как пернатые в тот момент насели, как редки наши цепи, как окопы завалены трупами – и нашими, и пернатиками, – сам бы то же самое сделал.

– Но они же этого весь день добивались – чтобы вы вылезли из окопов и к ним спиной повернулись. Неужели не ударили?

– Как видишь, я тут перед тобой стою и вполне вживую разглагольствую, значит, не ударили.

– Почему? Должны были ударить. Обязаны были увидеть это – и ударить. Они же не мастера полевого огневого боя, они спецы по рукопашной, по бою на очень коротком расстоянии, холодным оружием – им такая возможность предоставилась… А они?.. Ты, наверное, что-то скрываешь, когда рассказываешь. Чего-то недоговариваешь?

– Я и сам понимал все трудности, когда о перегруппировке тогда думал… И боялся, что получится, как ты говоришь… Но не получилось. Почему-то у них не получилось, а значит, получилось у нас.

– Да, о том, что вышло бы, если бы они тогда ударили, лучше не думать.

– Может, у них тоже управление было нарушено? Офицеров мало, командование далеко… В общем, прозевали они удар. А когда минут через двадцать ударили, мы уже сидели чуть не плотнее, чем в начале боя.

– Да. – Достальский мечтательно посмотрел на небо. – Это и есть талант полководца, парень. Почувствовать момент, когда единственный раз можно сделать то, что спасет армию. Ни до этого момента нельзя и уже через четверть часа поздно – враг очухается и разнесет тебя на клочки… А так, если успел – ты на коне. Молодец – одно слово.

Как правило, после этих обсуждений возникала пауза. Дело было в том, что за победу на Бумажном, как говорили, Достальского представили к получению майора, и даже где-то уже лежал приготовленный приказ. Антон стал старшим лейтенантом, почти все летуны получили очередные звания, пехотинцам раздавали дополнительные отрезы ткани, часы, даже сотню медалей заказали отлить на заводе для наиболее отличившихся. А вот Ростику…

Через пару дней после того, как он вернулся в город, пришло извещение, что приказ о присуждении ему старшего лейтенанта отозван ввиду… Дальше следовала какая-то бюрократическая формула, которую не поняла даже теща Тамара – самый опытный в административных ухищрениях член семьи. А уже потом, когда стало известно, что награды для него не будет, появились другие признаки. Его не было в списке отличившихся, вывешенном на специальную доску перед входом в Белый дом, ему не выделили наградного оружия, его не вспоминали при составлении общего отчета, для которого Эдик Сурданян расспрашивал даже командиров отделений.

Его роль в битве за Бумажный замалчивалась столь явно, что это вызывало определенное понимание даже тех штатских, которые были далеки от обычаев и порядков армии. А что бы там ни говорили, почти все боловские мальчишки, прошедшие многие здешние войны, медленно, без училищ, но с поразительной надежностью обращались в подлинную армию, способную защитить и одолеть почти любого здешнего, полдневного врага.

Как правило, когда на эту тему сворачивали мысли Достальского, он спрашивал:

– И все-таки я не понимаю – почему?

– Давай об этом не будем, – предлагал Ростик.

– А почему не будем?

– Ну, им там, может быть, виднее.

– Виднее? Да они сиднем сидят в своих кабинетах! Что они могут из них видеть? Но, даже не вылезая из кабинета, понять-то, что ты выиграл битву, а не я – своим отходом, организацией обороны и волевым руководством, – понять такую элементарную вещь они должны. Обязаны, черт подери!

Ростик вынужден был отмахнуться.

– Давай не будем, а?

Достальский смотрел на Ростика удивленно и чуть внимательнее, чем обычно.

– Неужели не обидно?

Ростик, которому по странному стечению обстоятельств обидно не было, тем не менее, когда его вот так, в лоб, спрашивали, обычно понимал, что нечто в глубине души, конечно, царапает. Но это было еще не созревшее ощущение, и сейчас не время было его высказывать. И говорить о нем следовало потом.

Объяснить это Достальскому было сложно, да Ростик и не пытался. Он лишь смеялся и объяснял, что Ширы его считают героем, прикомандировали к нему лучшую бригаду – строят новый дом, чего же ему больше-то?

– Да, да, – рассеянно, даже расстроенно говорил Достальский. – Так обычно у нас и бывает, человека Ширы считают победителем, а собственное начальство…

– Ты лучше подумай, может, ты бы тоже давно майора получил, если бы они не хотели проблему с моим награждением обострять? Выходит, я тебе тоже мешаю.

– Ты им мешаешь, – признавал наконец Достальский. – Вот еще бы понять – где, в чем, каким образом?

– Придет пора, сочтемся этими глупыми наградами. Может, в следующей войне.

– Думаешь, будет? – спрашивал новоиспеченный майор Достальский.

– Конечно, – стараясь выглядеть беспечным, отвечал Ростик. – Хорошо бы знать – где и с кем?

Произнося эти слова, он и не подозревал, что практически уже знает, и где, и с кем. Вот только не отдает себе в том отчета. Впрочем, до момента, когда это знание должно было стать явным, оставались считаные дни.

Часть четвертаяЧерные треугольники

Глава 19

Ростик проснулся от кошмара. Небо около него было близким, словно он летел в кабине гравилета, только не мог понять, с кем и куда. Стеклянный колпак защищал его от ветра, но он понимал, что по ту сторону очень хрупкого корпуса на машину давит и воздух, и… что-то еще. Он всмотрелся в это «что-то» и увидел огромные, черные как смоль, тяжелые, летящие с хищно опущенными головами треугольные машины.

И вроде бы они были уже не вполне машины, а являлись чем-то наполовину живым, что могло не только убивать и захватывать, но и презирать, и ненавидеть, и вызывать такую же ненависть. Это были машины, но это было и тавро рабства, знак неполноценности, чужое орудие полной остановки развития человечества, отказ для каждого из них от жизни по своей воле.

И, как это почти всегда бывает в Полдневье, черные треугольники несли гибель, разрушения, смерть… Смерть тяжелую, беспросветную, но при этом и почему-то не страшную, ну, в общем, не слишком страшную. Или, может, Ростик уже столько воевал, что разучился бояться смерти?

А бояться он научился чего-то другого – отступления, измены, неожиданного удара из-за угла, когда ничего нельзя сделать. И конечно, больше всего научился страшиться гибели родных и самых близких друзей, страшиться самого страха… Да, в этом треугольнике застыл тот страх, который знаком каждому солдату и который на самом деле куда пронзительнее и сильнее, чем у тех людей, которые не воевали, – ведь для того, чтобы научиться бояться по-настоящему, тоже нужна практика.