Книга У Терека два берега... - Дмитрий Вересов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но одну птичку жители Дойзал-Юрта почитали особо, конечно, после орла. Долину облюбовали себе для гнездования, песен и шумных перелетов розовые скворцы. Еще до революции, это хорошо помнили в окрестных аулах, откуда-то из степей по воздушному коридору в долину проникли полчища саранчи. Чеченцы, которые не отступали перед русскими штыками и картечью, растерянно смотрели, как деревья, кустарники и травы покрываются тучами бесчисленных врагов всего растущего на земле. Перед ними были бессильны и шашка гурда, и кинжал басалай.
Но вдруг в воздухе пронеслась стая небольших птичек с розовыми брюшками. Они стремительно пролетели над погибающей долиной и тут же скрылись. Это были только разведчики. За ними появились хорошо организованные отряды, которые тут же врубились в полчища саранчи… «Настоящие джигиты, – говорили потом мужчины Дойзал-Юрта. – Не от этих ли красных птиц пришел обычай красить бороды на войне?»
Это было последнее крупное сражение в долине со времен пленения имама Шамиля.
Нежно-зеленый клин долины, между бурыми лесными склонами, был виден на востоке из крайних дворов Дойзал-Юрта. Оттуда теплый ветер приносил уже смешанный по пути запах цветов и трав. На западе, откуда прибегала в ущелье речка Актай, вечно клубился туман, будто там вечно закипал чей-то огромный котел. Как будто прямо за туманом, а на самом деле достаточно далеко, поднимались снежные, подкрашенные солнцем, вершины.
Напротив, на другой стороне горного ущелья, был лес. Точно такой же, как и на этой, но без проплешины, на которой несколькими ярусами плоских крыш и разместился Дойзал-Юрт. Прямо отсюда, с крыльца дома, молодой острый глаз мог различить узкие спины косуль, карабкавшихся вверх по склону, или темную движущуюся кочку медведя. Причудливые изгибы земной коры создавали иллюзию близости добычи и плодов, чистой воды и плодородного чернозема, теплой долины и ледяных вершин. Так мог выглядеть рай, если бы человек действительно знал, чего он хочет в той, другой, жизни…
Айсет слушала бы и слушала Марию Степановну, да только праздник закончился, гости встали из-за стола, прощались, обнимаясь и пожимая друг другу руки.
К Марии Степановне подошел смуглый красавец, подал руку, помогая подняться из-за стола, что-то тихо проговорил на ухо.
– Айсет, это мой внук Азиз, – сказала Мария Степановна.
Юноша наклонил голову, расплылся в белоснежной улыбке.
– Добри ден… – проговорил он с ужаса-ющим акцентом и, не меняя приветливого выражения лица, сквозь зубы процедил: – Oh, Gran, really, I’m fed up with your filthy barbarians, let’s go, it’s time…[19]
Айсет так и подмывало заехать по надменной, смазливой харе. Но это был бы знак внимания, а хлыщ ее внимания не стоил.
– Прощайте, Мария Степановна, и спасибо вам, – сказала она, поднимаясь.
– За что ж спасибо-то? – улыбнулась та.
– За вашу жизнь, да продлит Аллах ваши годы…
Азиз бережно подвел бабушку к белому микроавтобусу с эмблемой ОБСЕ, усадил на переднем сиденье, сам сел рядом. Автобус тронулся, сопровождаемый эскортом из нескольких военных и милицейских машин.
Незаметно подошел дядя Магомед, тронул за плечо.
– Пора и нам…
– Интересная старушка Мария Беноева, непростая, – заметил он на обратном пути. – Из самой Америки прилетела, с гуманитарной миссией. Ее сын Салман – знаменитый хирург, золотые руки. Своя клиника в Сан-Франциско, денег много. И внучок, Азиз, толковый, говорят, парнишка, тоже на врача учится… Пойдешь за такого?
Айсет вспыхнула, но все же сдержала себя.
– Как прикажешь, дядя Магомед…
Дядя расхохотался.
– Молодец, правильно отвечаешь… Да ладно, пошутил я, не пара он тебе, одно название, что чеченец, а так – надутый янки, испорченный, гнилой. Ну ничего, скоро мы и до них доберемся… А как тебе школа, понравилась, да?
– Очень… Знаешь, дядя, это здорово, что ты здесь школы строишь…
– Да… Так вот, ночью эту школу взорвут. Очередная провокация ФСБ. Как всегда, все спишут на партизан, начнутся аресты, зачистки… Ты к утру успеешь написать об этом заметку?
На сей раз Айсет не сдержалась.
– Нет! Я не стану писать! – хрипло выкрикнула она, и тут же опомнилась, сжалась от страха, ожидая вспышки дядиного гнева.
Но Магомед Бароев только рассмеялся.
– Нет – и не надо… Отдыхай пока…
Дома, когда Айсет уже забралась в кровать, дверь ее комнаты неслышно открылась, и она услышала тихие, осторожные шаги.
– Кто?!.. – встрепенулась Айсет.
– Это я, госпожа, Эльза… Не спишь? Сказать хочу. Когда ты с хозяин уехал, Зелимхан приходил, и с ним какой-то русский. В твоя комната приходил, ящик твой включал. Долго сидел. Писал что-то…
– Спасибо, Эльза… Иди.
Новость не на шутку встревожила Айсет. В компьютере были ее неотправленные письма к Софи-Катрин, в редакцию Си-би-эн, кое-какие заметки для себя. И несколько файлов с собранными ею сведениями о деятельности Магомеда Бароева.
Молоденький солдат, с открытым ртом, без кепи,
Всей головой ушел в зеленый звон весны.
Он крепко спит. Над ним белеет тучка в небе.
Как дождь струится свет. Черты его бледны.
Жан Артюр Рембо
Леша Просолька не успел повоевать, но зато успел привыкнуть к фронтовому пайку. Призвали его в самом конце сорок третьего, аккурат под Новый год. Выглядел он еще совсем подростком. Был он маленького роста, но еще продолжал расти, причем первой росла шея. Она тянулась вверх из серого войлочного воротника шинели, чтобы несоразмерно большая голова могла лучше понять этот необъяснимо-загадочный мир.
– Не наедаешься, живоглот! – бросал ему обидные слова Мотя Трофимов, уже дважды раненный, понюхавший пороху боец.
Лучше бы он бросил Леше сухарик. Ведь сам Мотя ел размеренно, с ленцой. Едва успевал ополовинить свою пайку, когда Просолька уже облизывал холодную ложку. Только однажды Леша почувствовал себя сытым. По привычке пошкрябал по дну котелка и быстро успокоился. Так жить было можно, а вот воевать… Просолька вытягивал шею и с тревогой вслушивался в артиллерийскую канонаду.
Но его полк погрузили в брезентовые кузова «студебеккеров» и повезли в сторону, противоположную фронту, а потом и вовсе на юг.
– В Иран везут, – авторитетно сказал Мотя Трофимов и добавил мечтательно: – «Никогда я не был на Босфоре, ты меня не спрашивай о нем. Я в твоих глазах увидел море, полыхающее, как огнем…»
Леша знал эти стихи Есенина, поэтому хотел исправить Мотину отсебятину, но посмотрел на его задумчивый и все-таки жестковатый профиль и передумал. Он стал думать об Иране. Сначала ему представились дворцы с полумесяцами на маковках и высоченные минареты, дрожащие от завывания мулл. Но постепенно воображение увело его в персидские чайханы, где пахло горячими лепешками и шербетом, и в сады, где ветки деревьев сгибались к земле под тяжестью фиников и персиков. Теперь их полк опять перевели на тыловой паек, поэтому Леша Просолька постоянно думал о еде.
